Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска

И указывает на сундучок, крышка которого раскрыта и кругом медяки раскатились:

— Дело ясное: Еремеев с нее деньги требовал. Она полезла в чужую скрыню, а там — копейки, вот Еремеев со злобы и порешил всех.

Весь этот энтузиазм показался мне подозрительным. Допросили мы по отдельности Перова и тех двух приятелей, которых Куренков в квартиру привел. Они подтвердили, что Куренков безотлучно с раннего утра находился в пивной, много пил, жаловался на резь в желудке, раза три в туалет бегал, проигрался на бильярде, хвалился своими любовными похождениями.

Медик Павловский, в свою очередь, по состоянию трупов определил, что смерть наступила где-то в полдень. Спрашиваю Куренкова:

— А когда вы утром из квартиры уходили, кто здесь оставался?

Он назвал двух-трех человек и добавил:

— Дети еще на своей половине дрыхли, а покойная вдова попалась мне на крыльце. Она разговаривала с дворником Мартыновым. У меня после вчерашнего было сильное изнеможение. Средство от такого недуга мне известно. Вот я и пошел к Перову, чтобы поправиться. А дворник Мартынов ехидничает: “Опять покатил бельмы заливать?” Я ему — вежливый резон: “Почтенный вы мужчина, Мартынов, но только моя выпивка в ваше рассуждение не должна входить”. Спросите, он мне не даст соврать.

Время было позднее. Трупы мы в полицейский морг к Лукичу отправили. Я приказал, чтобы принесли пиво и бутерброды. Угостил Куренкова. Против него у меня не было никаких улик, и все же внутренний голос говорил: “Виновен!” Объявляю:

— Спасибо вам, Куренков, следствию вы очень помогли. Но только дело хитрое, боюсь, трудно его распутать будет.

— Это точно, Еремеев человек самый паскудный.

— Распишитесь здесь, на протоколе.

Куренков с явным наслаждением закрутил роскошную подпись и направился к дверям. Я, словно между прочим, спросил:

— Чуть не забыл, Куренков, что в руках у Софьи было, когда она домой вернулась, — корзина или баул?

Куренков живо откликнулся:

— Да ничего, порожние у ней руки были!

И вдруг он осекся, поняв, что проговорился. У него начался приступ нервического хохота:

— Охо-хо! Ну и ловко вы меня подцепили!

И далее самым простым и спокойным тоном рассказал, что у него в тот день и впрямь болел живот и он раза три бегал в туалет, который на улице. Пропил все деньги, а “нутро своего требовало”. Тогда он пошел на хитрость: сказал, что отправился в туалет, а сам припустился домой, чтобы обокрасть сундучки рабочих и быстро вернуться в трактир. Когда обнаружат пропажу, то у него верная отговорка: он целый день безотлучно провел в трактире. Все удалось блестяще. Никто не видел, как он проник в заборный лаз и через черный ход вошел в квартиру. Когда начал обшаривать сундучки, вдруг вернулась хозяйка. Она сказала, что заявит в полицию. “Вскипела тут во мне злоба, аж все нутро затряслось. Ну, думаю, курва, в единый миг тебе предел жизни поставлю. Выхватил нож и по самую рукоять ловко всадил!” — хвастливо заявил Куренков. А тут — как нарочно — на пороге Софья.

...С девочкой убийца расправился безжалостно. Уже хотел бежать, как услыхал веселые детские голоса. Это на свою беду вернулись сыновья вдовы. Куренков опрокинул их и одновременно придушил руками, а затем, еще дышавших, повесил на вафельных полотенцах...

(Сделаю маленькое авторское отступление: в моем распоряжении следственные фотографии участников этой трагедии. Страшная картина: малыши, висящие на спинке кровати с задранными вверх детскими личиками. И сам Куренков, вполне приличный на вид человек. В хорошем костюме, со спокойным, почти доброжелательным выражением лица.)

— Ради чего этот изверг пошел на столь страшное преступление? — спросила жена Рацера.

— Я этот же вопрос задал убийце, — сказал Соколов. — Тот промямлил: “Она мое мужское достоинство оскорбила! Я ухаживал за ней, на Троицын день коробку ландрина подарил, а она, лярва, любила не меня, а Еремеева. Когда это произошло, думаю: вот теперь за все отыграюсь — сразу!”

— Эх, Куренков, женщины любят богатых и сильных, а на тебя смотреть неприятно: пьешь много, бегаешь от работы. На себя обижаться надо.

Суд приговорил убийцу Куренкова к бессрочной каторге.

— Тяжелая история, — тихо сказал старый граф. — И ты, Аполлинарий, после этого все еще станешь возражать против сурового наказания преступников?

Соколов мягко улыбнулся:

— Простите, папа, но, по моему мнению, христианская доброта порой должна превозобладать над наказанием. — И он повернулся к гостям: — Согласитесь, господа, что только доброта может исправить к лучшему заблудшего человека?