Дэн Симмонс - Колокол по Хэму

Даже без бинокля я отчетливо видел колпак над одиноким палубным орудием крупного калибра.

— Лукас, — негромко окликнул меня Хемингуэй, — пожалуйста, займи свое место. Увидев исхудавшего парня в цветастом кресле на кормовой палубе, немцы волей-неволей будут вынуждены подплыть к нам и взять на абордаж. Такое зрелище не оставит равнодушными даже нацистов. Всем сделать спокойные лица. Мы не знаем, насколько сильны их бинокли.

Хемингуэй открыл дроссельные заслонки, передал штурвал Волферу, а сам соскользнул по трапу, чтобы помочь Роберто и Пэтчи протащить Бомбу через рубку и поднять ее на мостик. Фуэнтес принес автоматы и повесил их на ограждение мостика за ручки «колыбелек» из овчины. Сейчас яхта была развернута кормой к субмарине, верхний мостик прикрывал парусиновый тент, и с лодки невозможно было увидеть Бомбу даже в самый лучший бинокль. Хемингуэй и Фуэнтес возились с детонатором, устанавливая запалы и отгибая усики.

Внезапно я словно наяву представил, как Бомба поднимает «Пилар» на воздух и все мы отправляемся к праотцам из-за какой-нибудь оплошности.

— О господи, — сказал Гест, вновь оглядывая подлодку в двенадцатикратный бинокль. — Ну и громадина!

— Но она не увеличивается, — заметил Хемингуэй, беря бинокль и нацеливая его на подлодку. Минуту спустя он вернул бинокль Гесту. — Волфер, это нам не кажется. Она удаляется от нас. — Голос Хемингуэя был спокоен, но я почувствовал, что в его душе закипает гнев. — И не просто удаляется, а набирает скорость. — Он перегнулся через ограждение мостика и крикнул Фуэнтесу, который открыл люк машинного отсека и копался в двигателе. — Черт возьми, Грегорио, нельзя ли поддать ходу?

Щуплый кубинец развел руками:

— "Пилар" делает двенадцать узлов, Эрнесто. Это все, что можно из нее выжать, когда на борту столько людей и горючего.

— Коли так, придется швырнуть кое-кого в море! — рявкнул Хемингуэй и вновь отнял у Геста бинокль. Теперь на яхте не было даже видимости спокойствия. Патрик и Грегори встали на корме; Патрик — у правого борта с дряхлым «ли энфилдом», его младший брат в левом проходе с «манлихером». Оба скалились, будто волчата.

— Проклятие, — негромко произнес Хемингуэй. — Она уходит прочь от нас. Дистанция не меньше полутора тысяч ярдов. — Внезапно он рассмеялся и повернулся к Ибарлусии:

— Пэтчи, ты смог бы зашвырнуть Бомбу на полторы тысячи ярдов?

Игрок хай-алай широко улыбнулся, показав безупречные зубы:

— Ты только прикажи, Папа, и я попробую.

Хемингуэй стиснул его плечо. Напряжение, овладевшее всеми нами, начало ослабевать. Субмарина продолжала удаляться курсом на северо-северо-восток, и гладь утреннего моря нарушал только ее белый бурун.

И, словно по сигналу, все, кто был на борту — в том числе и я, — разразились цветистыми ругательствами по-английски и испански. Ибарлусия встал на корме, раздвинув ноги, подняв кулак, и кричал:

— Вернитесь и покажите, на что вы способны, желтые сукины дети!

Через пять минут подлодка превратилась в крохотную точку на северо-восточном горизонте. Восемь минут спустя она исчезла из виду.

— Лукас, — заговорил Хемингуэй, спускаясь с ходового мостика, — если хочешь, идем со мной вниз. Доложим по рации о подводной лодке, сообщим ее координаты, курс и скорость.

Может быть, где-нибудь поблизости плавает американский эсминец, либо они отправят самолет с Камагуэя.

Я отправился вместе с ним посылать радиограмму. Закончив передачу и повторив ее с десяток раз, Хемингуэй негромко сказал:

— В любом случае я не хотел сближаться с ней, ведь на борту Мышонок и Джиджи.

Я посмотрел на него. В крохотной рубке было тесно и душно, мы оба обливались потом. Мы услышали, как стих рев двигателей — Гест убавил обороты и положил яхту на первоначальный курс.

— По-моему, подводники тоже сущие дети, — продолжал Хемингуэй. — Черт возьми, нет ничего банальнее разговоров о войне. Шерман сказал о ней все, что возможно. Война — это необходимость... порой. Может быть. Впрочем, как знать, Лукас. Как знать.

Внезапно по трапу бегом спустились мальчики, гадая, вернется ли подводная лодка, надеясь, что это произойдет, и спрашивая, следует ли им в другой раз вести себя иначе.

Хемингуэй обнял сыновей за плечи.

— Вы оба действовали отлично, — сказал он. — Просто великолепно. — Он заговорил громче, изображая не то оратора, не то радиодиктора, не то Франклина Делано Рузвельта:

— Что же касается меня, парни, то кому-то придется занять мое место в битвах на берегах, в холмах и борделях. Нынешний день, седьмое декабря, навеки останется днем позора, который искупят мужчины помоложе. Черт побери, смешай мне джин с тоником, Джиджи. Мы возвращаемся домой.