Дэн Симмонс - Колокол по Хэму

Все четыре дня стояла изумительная погода. Кроме мальчиков и меня, Хемингуэй взял с собой Волфера, Синдбада, Пэтчи, Роберто Герреру, своего незаменимого старшего помощника Грегорио Фуэнтеса и брата Роберто, доктора Сотолонго — чтобы я не умер и не испортил удовольствие остальным. Все еще кляня себя за ошибку в начале лета, Гест погрузил на борт столько пива, что даже потайные отсеки оказались забиты ящиками и бутылками. Желая еще более подчеркнуть ощущение праздника, Хемингуэй, Ибарлусия и Фуэнтес целую неделю трудились над созданием взрывного устройства для уничтожения подлодок, которое назвали попросту Бомбой.

Она состояла из порохового заряда с детонатором из связки ручных гранат, заключенного в металлический корпус с маленькими ручками, напоминающий мусорный контейнер, и могла — а, по словам Хемингуэя, обязательно должна была — снести ходовую рубку любой подлодки, оказавшейся в пределах досягаемости. Разумеется, «предел досягаемости» был невелик. После нескольких тренировочных бросков контейнера с песком и камнями вместо пороха и гранат выяснилось, что даже самые могучие атлеты, вроде Геста и Пэтчи, способны поразить цель на расстоянии не более двенадцати метров, и то если находятся в хорошей форме и при попутном ветре.

— Плевать, все в порядке, — проворчал Хемингуэй. — Мы настигнем субмарину, приблизимся к ней вплотную, чтобы она не могла отбиваться торпедами и пушками, и тогда ей от нас не уйти.

Однако в течение нескольких дней до отправления в прощальный круиз Хемингуэя и его сыновей видели в поле, вниз по холму от финки, за попытками изготовления различных модификаций гигантской катапульты из ветвей и старых водопроводных труб для повышения предела досягаемости Бомбы.

В первый день плавания Фуэнтес прервал обед криком:

— Ры-ыба! Папа! Рыба по правому борту!

В тот миг Хемингуэй стоял за штурвалом, жуя бутерброд, но тут же швырнул его за борт и соскользнул по трапу с ходовой рубки, едва гигантская рыба попыталась длинным рылом сорвать наживку с крюка. Писатель немедленно потянул за линь, и тот пронзительно запел, уходя в синюю воду Гольфстрима. Пока линь разматывался, Хемингуэй повторял:

— Один шимпанзе, два шимпанзе, три шимпанзе... — и на счете «пятнадцать шимпанзе» он подсек морское чудовище.

Он боролся с рыбой всего лишь восемнадцать минут, но это были поистине захватывающие минуты. Мы все разразились ободряющими криками, и доктор Сотолонго был вынужден напомнить мне о необходимости сохранять покой, чтобы мои раны и швы не разошлись. Марлин потянул на двести сорок килограммов, и я следил за тем, как Фуэнтес вырезал из огромной туши несколько филейных кусков, а остальное сбросил за борт в качестве приманки. Через двенадцать минут он вновь закричал:

— Рыба! Рыба!

Хемингуэй первым схватился за канат и на сей раз подсек добычу, сосчитав только до «пяти шимпанзе».

Борьба длилась намного дольше; марлин добрую сотню раз выныривал на поверхность великолепными прыжками, при виде которых мы таращили глаза, изумляясь красоте и мощи огромной рыбы и ее стремлению жить. Когда наконец Хемингуэй подтащил марлина к яхте, он велел Фуэнтесу выпустить рыбу на волю.

Грегори, Патрик, Гест, Ибарлусия и доктор Сотолонго запротестовали во весь голос, но Хемингуэй был непреклонен.

Пока Фуэнтес вынимал крюк, мальчики шумно возражали, требуя поднять марлина на борт, только чтобы сделать фотографии.

— Я уезжаю через три дня, папа, — произнес Патрик голосом, близким к рыданию. — Я хочу, чтобы у меня осталась память о нем.

Хемингуэй положил огромную ладонь на плечо сына.

— Ты запомнишь его, Мышонок. Мы все будем помнить его. Мы навсегда запомним его прыжки. Такую красоту нельзя запечатлеть на снимке. Уж лучше я отпущу марлина, верну ему жизнь и позволю наслаждаться ею, чем «обессмертить» его на шершавой бумаге. Лучшие мгновения жизни нельзя поймать и сунуть в карман. Единственный способ обессмертить их — это наслаждаться ими, когда они происходят.

Патрик согласно кивнул, но продолжал хандрить еще несколько часов, после того как большая рыба уплыла.

— Эта фотография отлично смотрелась бы на стене моей школьной спальни, — пробормотал он за ужином, когда мы уплетали стейки из марлина. Хемингуэй пропустил его слова мимо ушей и подал мальчику картофельный салат.

На второй день «Пилар» поравнялась с двадцатиметровой китовой акулой, которая нежилась на поверхности моря, следя огромным глазом за приближающейся яхтой, но не выказала ни малейшей тревоги или желания напасть на нас, даже когда Фуэнтес ткнул ее в бок багром.