Кэрри Гринберг - Талант марионетки

Запах, витающий здесь, – ровесник театра. Сейчас он едва различим, погребенный в запертых помещениях, пустых гримерных и покинутых залах. Однако его легко узнает любой, кому хорошо знаком тонкий смешанный аромат пудры и грима, лавандового порошка от моли и свежеструганых досок, которые скоро превратятся во дворец. Сильней всего этот запах ощущается в большой костюмерной на втором этаже.

Сейчас она похожа на сонное царство. Ничто не напоминает о рое мужчин и женщин, которые вечно толпятся здесь, наполняя комнату шумом голосов и смехом. Кто-то пытается увести прямо из-под носа у коллеги сюртук для «Дон-Кихота», кто-то незадачливый с воплем подскакивает на стуле и обнаруживает на сиденье подушечку для иголок. Молодая субретка, легкомысленно пристроившаяся на одной из швейных машинок «Зингер», едва успевает увернуться от тяжелой руки толстухи Жаннет, повелительницы этого швейного королевства.

Этажом ниже, в бесконечных коридорах, ведущих в гримерные и комнаты для репетиций, висит звенящая тишина. Но сегодня в застоявшемся воздухе ощущается напряженное ожидание и предчувствие пробуждения. На пороге вот-вот появятся первые актеры, их вечные шутки и споры зазвучат, как будто и не бывало долгого летнего сна.

Коридоры переплетаются и путаются, но замысловатая география театра сложна только на первый взгляд. Мягкие черные складки спадают вниз под собственной тяжестью, отгораживая сумрак кулис от чрева театра. Прикосновение пыльного бархата с его душным запахом сравнимо с лаской – оно дарит ощущение неги и возбуждает. Тяжелая ткань нашептывает ободряющие слова актеров, которые скрываются за ней в миг превращения, прежде чем явить свой талант на суд зрителей. Занавес без остатка впитывает их тревоги и волнения.

Все здесь окутано благословенной темнотой, и можно плыть во мраке, чувствуя под ногами отполированные сотнями ног доски сцены. Тьма эта живет жизнью куда более яркой и подлинной, чем свет с его фальшивыми, вульгарными красками; именно отсюда, из мрака, и рождаются настоящие цвета, как и настоящее искусство, которое не нуждается в пестроте и лживом балаганном блеске. Разве не из темноты актер вступает в круг света, прежде чем сотворить чудо и потонуть в шквале аплодисментов? И разве не темнота окутывает зал, перед тем как из нее родится спектакль? Движение руки, пленяющее лаконичной простотой; взгляд, обезоруживающий самого искушенного зрителя; голос, пронизывающий свет и тьму настоящей магией, – из этих составляющих складывается пьеса, та оболочка, в которой режиссерский и актерский гений играет, подобно выдержанному вину в хрустальном бокале. Разве не из первозданной темноты рождается это чудо?

Входящие с улицы не сразу привыкали к полумраку бывшей буфетной, где единственным источником света была коптящая лампа в липких масляных подтеках, небрежно оставленная кем-то на ступеньке стремянки. Потому и молодой мужчина, возникший на пороге, часто заморгал, озираясь. Мягкие вьющиеся волосы и орлиный нос придавали ему вид южанина из Марселя или Гаскони. Еще не успев ничего рассмотреть, он услышал сдавленное хихиканье.

– Эрик, ты похож на сыча. – На высоком барном стуле возле стойки раскачивался светловолосый и худощавый молодой человек. Его руки покоились в карманах щегольских кремовых брюк, и он по-дружески улыбался вошедшему приятелю. Рядом сидел плотный мужчина лет тридцати пяти с аккуратными усами и серьезным выражением круглых, слегка навыкате, глаз. Оба даже не сняли плащей, а их шляпы лежали прямо на деревянной стойке.

– Хоть ты этого и не заслуживаешь, я все равно рад тебя видеть, Себастьен, – Эрик приблизился и присвистнул, оценив наконец масштаб царящей в помещении разрухи. Мебель бесследно исчезла, за исключением пары табуретов, ютившихся в передней части комнаты, слой пыли покрывал пол и стены, а дальний угол едва ли не до потолка был завален ящиками и досками. – Но что же с буфетом? Нам что, теперь запретят есть? – Он мимоходом хлопнул каждого из коллег по плечу.

– Похоже на то, – с напускной мрачностью отозвался второй мужчина. Он побарабанил пальцами по стойке и неуютно поежился. – Мы будем репетировать, репетировать и снова репетировать до последнего вздоха, не прерываясь ни на секунду.

– Но я-то рассчитывал поживиться чем-нибудь, – жалобно протянул Себастьен. Он ни минуты не мог спокойно усидеть на месте, постоянно менял положение ног и то и дело дотрагивался до окружающих предметов или собеседников. – Как же утренний кофе? А, Филипп? – Он потеребил последнего за рукав. – Это несправедливо!