Кэрри Гринберг - Талант марионетки

В платье с блестками и с бокалом вина девушка чувствует себя легко и свободно. Здесь она становится собой – актрисой, не связанной никакими обязательствами, кроме контракта. Мысли уносят ее к недавнему эпизоду в кабинете Дежардена. Теперь она официальная исполнительница роли Гермии в пьесе Шекспира. Ей предстоят тяжелые репетиции, бессонные ночи… и премьера. А еще у нее появилась причина оставаться в театре подольше. Может быть, даже…

– Аделин. – Она вздрагивает и вскидывает глаза. Нет, невозможно!

– Жан-Рене, что ты… – лепечет она. От блаженной истомы не остается и следа. Мужчина больно сжимает ее руку выше локтя и дергает так, что девушка вскакивает.

– Сейчас же домой, сука, – его губы выплевывают слова, но их заглушает шум веселья.

– Хорошо, да, идем, – торопливо шепчет она. Только не здесь, только не на виду у всех. Едва они выходят за дверь, как Жан-Рене отвешивает ей пощечину. У Аделин звенит в ушах, выступают слезы, мир плывет перед глазами.

– Узнаю, что ты снова сюда шляешься, живого места не оставлю, – бросает он. – Изуродую твое хорошенькое личико, подстилка театральная. – Он разворачивается и быстро идет прочь.

Сердце Аделин колотится, дыхание перехватывает от страха, который привычным клубком сворачивается в животе. Она опускает голову и семенит рядом с ним. Рано или поздно придется сказать ему о новой роли. Но не сейчас. Девушка почти бежит, пытаясь подстроиться к размашистому шагу мужчины, и старается дышать как можно тише.

Квартира на улице Варен неприветлива и холодна. Из экономии Жан-Рене не позволяет жечь торф – даже самый дешевый, который они могут себе позволить, и по той же причине девушка ходит в штопаных чулках. За квартиру, еду и топливо он требует с нее половину оплаты, хотя после этого от театрального жалованья остаются рожки да ножки. Аделин торопливо проходит в дальний угол, не включая света. Она хочет переодеться, но Жан-Рене останавливает ее. Он грубо обхватывает девушку сзади и прижимает к себе, так что она не может пошевелиться.

– Чего ты там ищешь, сучка? Кобелька побогаче? Хочешь шлюхой стать, как все актриски?

Уже давно Аделин не пытается сопротивляться. Ей хочется яростно шептать «нет», хочется с жаром доказывать, что она вовсе не такая, что он – единственный мужчина для нее… Но побои и оскорбления неизбежны, что бы она ни говорила и ни делала. Она давно перестала сопротивляться.

Жан-Рене задирает ее платье, бросает девушку на кровать лицом вниз и наваливается на нее всем телом. Она испытывает облегчение – несмотря на синяки, которые останутся на ягодицах, несмотря на боль. Лучше так, чем ссадины на лице, руках и животе. Если бы только театральные костюмы не были такими открытыми, если бы только в гримерной она не ловила на себе любопытные и сочувственные взгляды девочек…

Скользкие стены окопа окружают со всех сторон и придавливают к земле. Здесь темно, хотя ночь давно миновала. Ни солнца, ни неба не видно – их заслоняет густая серая дымка, в воздухе кружится пепел. Эрик не двигается, хотя обстрел давно закончился. В ушах до сих пор звенит, язык пересох и с трудом помещается во рту.

Ему очень хочется курить, но сигареты закончились еще вчера. Надо бы поискать кого-нибудь из своих – Томаса, или Анри, или малыша Жана. Эрик старается не задаваться вопросом о том, живы ли они. Ночь была долгой, в суматохе и грохоте все смешалось. Он даже не знает, чем закончилась сегодняшняя схватка и на чьей стороне удача. Нужно встать и найти кого-нибудь из своей роты, но он продолжает сидеть скорчившись. Если не двигаться, время будет идти и, может быть, кто-то найдет его первым. А пока можно закрыть глаза и представить, что никакой войны нет. Он опускает веки, но перед глазами темно. В первые дни после сборов он каждый раз видел зрителей, или коллег по театру, или просто оказывался в стенах театра. Тогда все они были бодрыми, веселыми и уверенными в скорой победе. Кажется, с тех пор прошла вечность.

Ему становится страшно. Это привычное чувство теперь почти всегда с ним, но он боится не только смерти, или плена, или тяжелого ранения, после которого не сможет встать. Страшнее всего закрывать глаза и видеть только серый туман. Театр остался далеко позади, и порой Эрик не может вспомнить лиц тех, с кем недавно проводил почти все время. Даже их имена он вспоминает теперь с трудом.

Спина затекла от долгого сидения в одной позе, и рядовой медленно встает, оперевшись рукой о деревянную сваю. Как только он распрямляется, в животе начинается чудовищная резь, и Эрик резко сгибается пополам. Нужно добраться до той стороны. Может, в лазарете есть место.