Жильбер Синуэ: Сапфировая скрижаль

Рибера перевел дух, затем поднял указующий перст на грешников и с силой повторил:

— ExurgeDomine!

Мануэла подавила дрожь, хотя апрельское солнце высоко поднялось на ясном небосводе, и уже неделю в Толедо стояла необычно теплая погода.

Она с удивлением услышала свой голос, с некоторой наивностью спрашивающий:

— Их сожгут прямо здесь? Сразу же?

— Нет. Святая Церковь ни в коем случае не может приговаривать к смерти и, уж, безусловно, не может умерщвлять. Как только чтение приговоров завершится, приговоренных передадут в руки светских властей и выведут за стены города, туда, где уже сооружены костры. Вы сами сможете в этом убедиться чуть позже.

— Полагаю, на сожжении толпа тоже присутствует?

— Да.

— Большая?

Губы Талаверы искривила горькая улыбка.

— Донья Мануэла… У вас репутация женщины, много читающей, неужели вы до сих пор не поняли, что зрелище чужих страданий доставляет человеку ни с чем не сравнимое удовольствие? Мне даже доводилось видеть, как некоторые помогают собирать обуглившиеся кости и сопровождают палачей, будто хотят убедиться, что еретиков действительно отправляют в то место, которого они никогда и не должны были покидать.

Монах-доминиканец начал зачитывать список обвинений, насыщенный перечислением проступков, и приговоры. Вскоре его сменил следующий клирик. Затем еще один. И все они вещали одинаковым тоном и с одинаковыми интонациями. Исполненные патетики и значимости, они старались держать аудиторию в напряжении с помощью изощренного ораторского искусства.

Сколько же времени длилось это чтение? Шесть часов? Восемь? Когда оно завершилось, солнце уже скрылось за собором. К тяжелым ароматам воска и ладана, вони подгоревшего сала и прожаренной пищи, которой торговали бродячие торговцы, примешивались какие-то едкие запахи.

Мануэле казалось, что ее душой завладела огромная пустота и уничтожила всякую способность чувствовать. Эмоции первых мгновений давно исчезли. Напряженность тоже испарилась. Она чувствовала себя разбитой, совершенно обессилевшей. Но о толпе этого сказать было никак нельзя. На протяжении всей церемонии толпу сотрясали противоречивые эмоции: ненависть и жалость, страх и очарование. И вот теперь эта человеческая масса, терпеливо, с самой зари, стоявшая на улицах вокруг площади, буквально вибрировала.

Молодая женщина невольно глянула на платформу, где находились грешники, готовые двинуться на костер. Женщины, мужчины, калеки и жутковатого вида чучела в человеческий рост, изображавшие приговоренных заочно.

Почему один из этих людей привлек ее пристальное внимание? Она и сама не знала. Может быть, на нее произвело впечатление спокойствие, исходившее от этого человека. Глубокого старика. Или она попыталась прочитать по губам слова, которые он в этот момент произносил? Старик с ясными глазами держался настолько прямо, насколько позволял его преклонный возраст. Кто он? В чем его обвиняют? Есть ли у него семья? Еврей, наверное. Еретик? Откуда у него столь удивительное спокойствие? Внезапно взгляд грешника встретился с ее глазами. И то, что она увидела в его взоре, заставило ее внутренне содрогнуться. Она начала было подниматься, но что-то не поддающееся определению удержало ее на месте. Мануэла сидела, словно приклеенная к стулу, пока Талавера не произнес:

— Донья Мануэла, пора. Следуйте за мной.

Пребывая в каком-то странном состоянии, она проследовала за священником, прокладывающим путь к поджидавшей их за трибуной карете. Полчаса спустя Мануэла обнаружила, что находится, не очень понимая, каким образом попала сюда, за стенами города, на трибуне для благородных лиц, расположенной в нескольких туазах от костров.

Здесь никаких представителей суда Инквизиции не наблюдалось, только квалификаторы, в чьи обязанности входило помогать приговоренным и — основная обязанность — решать, даровать или нет облегчение в виде предварительного удушения.

Под розовеющим куполом неба возвышались возведенные еще вчера костры. Невозмутимо поджидали палачи. В просмоленных ящиках виднелись останки сожженных.

Пришлось некоторое время ждать, пока появятся приговоренные — их оказалось не больше двадцати. Толпа любопытствующих была почти такой же, как на площади, но явственно ощущалось, что она настроена куда более кровожадно. Полетел первый камень, затем второй. Посыпались проклятия. Было совершенно очевидно, что, не будь заслона из солдат, народный гнев вполне мог вылиться в побивание камнями.