К. Сэнсом - Горбун лорда Кромвеля

— И все же не сомневайся, Палата перераспределения — это доброе начинание. И со временем оно принесет добрые плоды. Спору нет, лорд Кромвель жесток и суров, но к этому его вынуждает необходимость. Прошу тебя, верь в это, — мягко добавил я.

Как только я произнес эти слова, мне вспомнилось выражение угрюмого удовольствия, мелькнувшее на лице лорда Кромвеля в тот момент, когда он говорил о сожжении священников на костре из церковных книг и статуй.

— Верить — это все, что нам остается. Как известно, вера сдвигает горы, не так ли, сэр? — усмехнулся Марк.

— Господи, теперь все встало с ног на голову, — пробормотал я. — Раньше юнцы были идеалистами, а старики циниками, а сейчас все наоборот. Ладно, я слишком устал, чтобы спорить.

Я начал раздеваться, медленно и нерешительно расстегивая пуговицы. Марк, с присущей ему деликатностью, догадался, что мне вовсе не хочется, чтобы чей-то взор видел мой изъян, и отвернулся к стене. Мы молча разделись и натянули ночные рубашки. Я улегся на свою провисшую кровать и задул свечу.

Прочтя обычные молитвы, я закрыл глаза. Усталость моя была так велика, что мне казалось, я мгновенно усну. Но еще долго я лежал без сна, прислушиваясь к ровному дыханию Марка и к шороху крыс, которые, осмелев, крались в середину комнаты, к теплой трубе.

По своему обыкновению я старался не принимать близко к сердцу мелкие неприятности, однако испуганные взгляды, которые селяне бросали на мой горб, и насмешки аббатских служек чувствительно задели меня. От воодушевления, с которым я двинулся в путь, не осталось и следа. Всю свою жизнь я учился пропускать подобные оскорбления мимо ушей, хотя в юности они нередко доводили меня до исступления. Мне случалось встречать немало калек, души которых были изуродованы еще сильнее, чем тела, вследствие издевательств, сыпавшихся на них градом. Эти несчастные враждебно смотрели на мир из-под насупленных бровей и осыпали проклятиями детей, которые преследовали их на улицах. Я понимал, что куда благоразумнее стать неуязвимым для насмешек, смириться с волею Господа, сотворившего меня горбуном, и пытаться вести такую же жизнь, какую ведут все остальные люди.

Увы, на память мне упорно приходили случаи, когда это было невозможно. Один из таких случаев определил всю мою дальнейшую жизнь. Мне было тогда пятнадцать, и я учился в монастырской школе в Личфилде. Как и всем ученикам старших классов, мне вменялось в обязанность присутствовать при воскресной мессе, а порой принимать в ней участие в качестве церковного служки. Это было для меня настоящим праздником, в особенности после унылой недели, проведенной в бесплодных сражениях с латинскими и греческими текстами — древние языки нам пытался преподавать отец Эндрю, тучный невежественный монах, большой любитель выпить.

А в воскресенье я, исполненный радости, вступал под своды ярко освещенного храма, где перед алтарем горели свечи, а от распятия и статуй святых, казалось, исходило сияние. Разумеется, я предпочитал те дни, когда мне не приходилось помогать священнику и я мог сидеть на скамье вместе со всеми остальными прихожанами. За алтарем священник произносил слова латинской мессы, которые я понемногу начинал понимать, а прихожане хором отвечали ему.

Теперь, когда традиционную мессу давно уже не служат, трудно представить то чувство причастности великой тайне, которое она пробуждала в душах: запах ладана, благозвучные латинские стихи, возносящиеся под своды храма, торжественный звон колокола в тот момент, когда происходит чудо, в которое верят все собравшиеся, — вино и хлеб превращаются в плоть и кровь Христову.

В последний год пребывания в школе душа моя преисполнилась религиозного пыла. Любуясь просветленными лицами прихожан, я думал о Церкви как о великом сообществе, объединяющем живых и усопших, превращающем людей, пусть на несколько часов, в стадо Великого Пастыря. Я ощущал в себе призвание служить этому стаду; не сомневался, что, став священником, сумею повести за собой людей и заслужить их уважение.

Однако мне не суждено было долго предаваться иллюзиям. Настал день, когда я решил открыть свои мечты брату Эндрю и попросил его уединиться для важной беседы со мной в небольшом кабинете рядом с классной комнатой. Брат Эндрю сидел за столом, изучая какой-то пергамент; день клонился к вечеру, глаза монаха покраснели, а черную сутану покрывали пятна, оставленные едой и чернилами. Дрожащим от волнения голосом я сообщил ему, что ощущаю призвание к поприщу священнослужителя и надеюсь стать послушником, который впоследствии будет посвящен в духовный сан.