Игорь Тумаш: Проруха

— Странная история, — пробормотал Прищепкин, пытаясь переварить информацию, которая не влезала в обычные рамки. — Валерия, как вы думаете, у Олега могли быть враги, которые желали ему смерти? — спросил он после паузы.

— В отношении Олега я бы не удивилась даже тому, если бы он вдруг оказался марсианином, — после недолгих раздумий призналась мадам Сковородко.

Георгий Иванович поблагодарил ее и откланялся. Беседа с Валерией показалась ему весьма содержательной.

Прищепкин был опять влюблен, не зря же он последнее время так часто задумывался о сущности любви, вообще об отношениях между мужчиной и женщиной. Его очередной пассией была заведующая «столом заказов» авиаремонтного завода Алеся Николаевна Дрыневич. На любовь его подвигнуло перманентное состояние голода, который терзал детектива по причине лени к готовке и хождению по продуктовым магазинам. Иногда, впрочем, дело было в элементарном отсутствии для этого денег и времени.

Что же касается Алеси Николаевны, то ведение домашнего хозяйства было для нее тем же, что сыскарство для Прищепкина. То есть всем и даже чуточку большим, иными словами, смыслом жизни и религией. В этом плане она являла собой полный антипод прежней возлюбленной детектива Леночке Болтуть. Ведь Алеся Николаевна превратила в некий магический обряд даже такое простое, казалось бы, дело, как квашение капусты, успешность проведения которого не в последнюю очередь зависела от расположения звезд и фазы Луны. К шинковке можно подходить, только отрешившись от мирской суеты, наверно говорила она. Или, во всяком случае, могла так сказать — это ли важно? Во всяком случае, когда она брала в руки первый кочан, вид у нее был вполне жреческий, а глаза, словно у прокурора, строгими–строгими. Или внимательными–внимательными, будто у хирурга или художника.

Кроме выдающихся хозяйственных качеств Алеся Николаевна обладала также и несомненными телесными достоинствами: рост гренадера, грудь, попа — все как у людей. То ли профессиональная близость к продуктам сказывалась, то ли, согласно теориям Луизы Хей и Левшинова, правильность мышления. И одевалась она очень прилично. Зимой в мутоновую шубу и каракулевую кубанку с вуалькой, летом в крепдешиновые платья практичных тонов с неким секретом: в радиусе пяти метров от шкафа, где они висели, почему–то вся моль передыхала. А между тем, хотите верьте, хотите — нет, нафталином Алеся Николаевна никогда не пользовалась.

Пол в квартире Алеси Николаевны мылся каждый день с шампунем и пятипроцентным раствором крымской лаванды. Он сверкал неземной чистотой, источал умиротворение и покой. С него можно было кушать, но для гостей у Алеси Николаевны был дулевский фарфоровый сервиз из двенадцати тарелок со всеми русскими царями, Бурбулисом и Русланом Имрановичем Хасбулатовым, а также супницы, сахарницы и белоснежного соусника. В зале был сделан декоративный мангал с настоящими вертелами для крупной дичи и подсветкой из польских филипсовских разноцветных лампочек. На книжной полке стояло изваяние Будды, которое Алеся Николаевна привезла из поездки по Средней Азии. Нет–нет, конечно, она была православной христианкой, и об этом свидетельствовали многочисленные красивые иконы, прекрасно сочетавшиеся с моющимися голландскими обоями.

Ее квартира вообще была перестроена в соответствии с современными европейскими стандартами. Кроме входной, никаких дверей в ней больше не было, только арки: готическая, мавританская и в стиле модерн, то есть из нарисованных зеленых кирпичей. Наверно, любой европеец, попав сюда, немедленно бы отметил: чувствую себя здесь просто великолепно, даже лучше, чем дома. Где я могу хранить свои евро?

Алеся Николаевна уже три раза побывала замужем. И два мужа от нее почему–то сбежали. Как можно было отказаться от рая? А третий перерезал себе горло ножницами. Нет, вы только подумайте, какой дурак?!

Наверно, ей не везет в личной жизни потому, что она идеальна, и это вызывает по отношению к ней агрессию. Ведь кругом сплошные уроды, рассуждал Прищепкин.

На восемь часов вечера была назначена очередная планерка. Георгий Иванович, думая об Алесе Николаевне, задумчиво курил трубку и накручивал на палец желтую бахрому подаренной ею красной льняной скатерти. За окном сопливился минский октябрьский вечер, который по своей мерзости был очень похож на лондонский, но навевал чисто белорусское нулевое настроение. Прищепкин растопил камин. Он начал представлять, как избавляется от апатии и душевной усталости, вызванной любовным напряжением, выдыхая их на пляшущие языки пламени.