Шарль Эксбрайя - Жвачка и спагетти

– Что это тебе, Атилло, Рождество, чтоб всю ночь торговать?

Вторжение представителя власти в разгар страстного спора с американцем показалось верхом наглости:

– Если б сейчас было Рождество, Валеччиа, Господь не допустил бы, чтоб уроды вроде тебя мозолили глаза честным людям!

Полицейский, вошедший без всяких враждебных намерений, был оскорблен таким приемом. Озлившись, он двинулся к стойке:

– Повтори, Атилло, что ты сказал?

– Что ты урод? Пожалуйста!

Он призвал Лекока в свидетели:

– Урод он или кет?

Сайрус А. Вильям важно оглядел представителя власти и подтвердил:

– Не подлежит ни малейшему сомнению, что он урод.

Рассерженный неожиданной атакой, Валеччиа принялся за Лекока:

– Ваши документы!

– Я гражданин Соединенных Штатов!

– Это не помешает мне упрятать вас в кутузку!

Атилло поспешил на защиту своего гостя:

– Смотри, Валеччиа! Ох, смотри! Что это ты затеваешь? Думаешь, раз ты в форме, тебе все можно? Ты собираешься нарушить Атлантический Пакт!

Полицейский оторопел, стараясь понять, какое отношение имеет Атлантический Пакт к тому, что Атилло Чирандо нарушает правила содержания питейных заведений. Видя его растерянность, Атилло таинственно добавил:

– А кое-кто может решить, что ты работаешь на Советы!

Валеччиа подскочил.

– Ты оскорбил меня при свидетеле, Атилло! Ты обвинил меня в измене родине! Это тебе даром не пройдет!

Он перегнулся через стойку, пытаясь достать противника, но тот отскочил, схватил бутылку и предупредил:

– Я человек мирный, Валеччиа, но предупреждаю тебя: если ты не перестанешь валять дурака, быть беде!

– Это я валяю дурака?

Сайрус А. Вильям счел своим долгом поддержать приятеля в затруднительном положении:

– Именно дурака!

И в свою очередь вооружился бутылкой с остатками граппы. Полицейский отскочил и, достав пистолет, закричал:

– Шевельните хоть пальцем, банда убийц, и прольется кровь!

Ситуация была более чем напряженная, но тут дверь, ведущая в жилую часть дома Чирандо, распахнулась, и на пороге показалась нелепая фигура старика в длинной ночной рубашке. При виде противников, готовых схватиться врукопашную, он замер на месте и, вскинув руку в фашистском салюте, хрипло выкрикнул:

– Viva il Duce! [23]

Страсти утихли. Валеччиа спрятал пистолет, a Лекок и Чирандо отставили бутылки. Последний, несколько смущенный, постучал себя по лбу и шепнул остальным:

– Это дедушка... У него не все дома. Он все думает, что сейчас старые времена...

Он взял старика под руку и стал уговаривать:

– Дедушка, ты простудишься... Побереги себя!

Старик вырвался.

– Атилло, ты хороший мальчик, но не впутывайся в такие дела, ты до них еще не дорос! И никто при мне не скажет дурного слова про Дуче! Впрочем, извините, я должен вас покинуть, у меня назначена встреча с ним. Мне надо собраться, а из-за тебя я теряю время!

И, подмигнув, шепнул ошарашенным слушателям:

– Он интересуется моим мнением о намерениях фюрера.

Потом повернулся и удалился. Эта интермедия разрядила обстановку, явление дедушки стерло воспоминание о взаимных угрозах. Полицейский Валеччиа помог американцу прикончить бутылку граппы и проводил его до корсо Кавур, где и оставил, дав на прощание ряд дружеских советов насчет соблюдения общественного порядка.

Швейцар отеля сразу же заметил нетвердую походку Лекока. Он поклонился ему и дружеской рукой втащил в холл, чтоб тот не колобродил под дверью. Дежурный спросил, подавая ему ключ:

– Хорошо провели день, синьор?

– Великолепно! Я встретил самую красивую девушку Вероны.

– Поздравляю вас, синьор.

– И я вам скажу один секрет: Верона – лучший город в мире!

– Спасибо, синьор. Вам телеграмма...

Сайрус А. Вильям тупо уставился на телеграмму. Опять Валерия! Она становилась надоедливой! С чтением вышли некоторые затруднения, потому что строчки плясали. "Лекоку, Рива Сан Лоренцо э Кавур, Верона, Италия. Жду. Точка. Прощаю всего сердца. Точка. Но отец настаивает объяснениях. Точка. Рассчитывайте мою поддержку. Точка. Валерия".

Сайрус А. Вильям доверительно спросил дежурного:

– И что бы этой Валерии не оставить меня в покое?

Тот смиренно признался в своей некомпетентности.

– Нет, но скажите, что она о себе воображает?

Пока Лекок говорил, им овладела злость, и, взяв бумагу и карандаш, он с трудом нацарапал текст, который, как ему казалось, должен восстановить его достоинство перед лицом всей Италии: