Оксана Обухова - Невеста по найму

– Если бы ты не убрала Терезу из дома, – брюзгливо разглядывая сыщицу, признавался кукловод, – она бы уже лежала в морге, а специалисты изучали ее предсмертное признание, набранное на компьютере. Дневники свекра с отпечатками пальцев невестки послужили б лучшим доказательством ее виновности.

– А как ты узнал о прошлом Терезы?

– О, это просто, – улыбнулся Казимирович. – Я любил Москву, она ненавидела малейшее упоминание об этом городе. Мне хотелось говорить о столице, о театрах, выставках, Тереза уходила от разговоров, нахмурив гладкое чело. – Свободной от пистолета рукой критик производил изящные жесты, мало монтирующиеся с обстановкой, с лежащими на полу трупами. – Это было странно. Я нанял частного сыщика, тот разработал прошлое Фланель. Было очень смешно, Евдокия, обыгрывать с Терезой эту информацию. Я от души позабавился, наблюдая, как она юлит и ерзает.

– Илья Владимирович до последней минуты не знал, что жучок в его кабинете – твоих рук дело?

– Думаю – догадывался. Я, каюсь, стал неразумен в тратах. Да вот украденные дневники все спутали.

В последний день Илья Владимирович решился обо всем поговорить с семьей. Модест дождался, пока матушка задремлет в кресле, прошел во флигель, попросил усмирить Бурана, сказав, что есть серьезный разговор…

Доброжелатель принес родственнику крошечную коробочку – приемник подслушивающего устройства, что стояло в кабинете Ильи Муромца. Наврал, будто случайно обнаружил его в дупле дерева за забором неподалеку от флигеля. Илья Владимирович заинтересовался, надел очки, склонился над прибором…

Его сейф стоял открытым. Модест не стал использовать пронесенный под ремнем на спине пистолет с глушителем, осторожно стащил наградное оружие… Буран умер через секунду после гибели хозяина.

– Эх, если бы Тереза не запропастилась в парикмахерской, – огорченно подытоживал театрал, – какой бы страстный финал мог получиться! Невестка с темным прошлым убивает свекра, пытается уйти от наказания, но в результате – над бездыханным телом прелестной женщины рыдает безутешный, опозоренный муж…

Расписывая неудавшийся финал трагедии, неудавшийся драматург так воодушевился, что Евдокии стало мерзко:

– Сергей Коромыслов – твоя работа, Казимирович? – перебила сыщица.

– А? – не сразу переориентировался драматург. – Этот пьянчужка, что ли? – И усмехнулся: – С этим вопросом, Евдокия, вам лучше обратится к гражданину Воропаеву. Сережа спился, стал много говорить. Думаю, Иван Иванович подослал к нему каких-то гопников, или даже сам сподобился…

В руке сыщицы завибрировал мобильный телефон Копуши, Евдокия глянула на дисплей: там обозначилось имя «Савелий». Модест качнул пистолетом, приказывая девушке поставить телефон на громкую связь и ответить.

– Алло, – вмиг задрожавшим голосом, сказала Землероева.

– Евдокия, – заговорил Воропаев, – это ты?

– Да.

– Где Копуша?

Зачарованно глядя на длинное дуло, четко переместившееся на ее правый локоть, Евдокия произнесла:

– Его нет. С вами хочет говорить Доброжелатель. Модест Казимирович.

– Пусть говорит.

– Добрый день, Иван Иванович, – усмехаясь, приступил душегуб. – Не буду говорить, что рядом со мной девушка, которую я убью, если не выполнят мои условия. На девушку тебе плевать. Скажу о другом. Если через пять минут перед подъездом не будет стоять пустая машина с ключами зажигания в замке, если со мной что-нибудь случится, известная нам обоим информация уйдет сразу в несколько инстанций. Запись я оставил надежному человеку. Мне нужно что-нибудь добавлять?

– Нет.

– Пять минут, мой друг. Пять минут. Я жду.

Казимирович знаком приказал Евдокии прервать связь. Некоторое время смотрел на девушку. Потом встал и прошел в кабинет. Принес оттуда тяжелый редикюль из мягкой кожи. Поставил его на низенький столик и, подойдя к музыкальному центру, нажал на кнопку воспроизводства.

По комнате полился мягкий голос Козловского: «Вечерний звон…. вечерни-и-и-ий зво-о-он…» Критик сел в кресло, чуть подняв голову, прикрыл глаза, продолжая нацеливать пистолет в живот заложницы…

Убийца не паясничал. Расслабленные лицевые мышцы слегка напрягались, веки трепетали в такт мелодии, Модест – прощался. «Уже не зреть мне светлых дней весны обманчивой моей…»

Голос великого певца пробирал Евдокию до мурашек. Если критик обставлял финал ухода, то делал это гениально: загипнотизированная исполнителем заложница не могла отвести глаз от мужского лица, Евдокия уже не видела пистолета, вовсю смотрела только на едва покачивающуюся голову Модеста, на его бледные обвисшие щеки…