Дарья Донцова - Кекс в большом городе

– Не прогоняйте!

– Я и не собиралась.

– Так мне остаться?

– Ступай отдохни.

– Матушка! Простите! Пожалуйста!!!

Послышался удар, потом щелчок и всхлипыванье.

– А ну встань, – ровным голосом приказала Устинья, – чего передо мной поклоны бьешь?

– Спасите!

– Не кликушествуй, – вздохнула Устинья, – сказано, иди поспи, потом помогать станешь. Сама почитаю. Бессонницею маюсь и сюда пришла не проверять, как ты бдение стоишь, а подменить. Подумалось ненароком, что сестра Анна небось уж голосом ослабла, дай, думаю, схожу, отпущу голову преклонить, мне ж все равно сна не видать.

– Матушка!

– Иди, иди.

– Матушка!

– Вот, право, забота, – сердито заявила Устинья, – другая б радовалась, спасибо сказала бы.

– Ой, ой, ой, ой.

– Накось, прими, конфетка вот есть, постный сахар, полакомись и на боковую.

– Матушка! Родная! Заботница!

– Уйдешь ты наконец, докука?!

Послышался шорох, потом следом шелест страниц, и Устинья забубнила нечто малопонятное, монотонное…

– Одна? – послышался незнакомый высокий голос. – А сестра Анна куда подевалась?

Устинья хмыкнула.

– Она, матушка, вновь за ужином обкушалась, напихалась кашей и уснула. Ажно [5]заорала, когда я ее окликнула, отпустила неразумную спать.

– Отлично. Ну что, начнем, помолясь?

– Ох, боязно, мать Епифания.

– Ну ничего, ведь знаем зачем.

– Может, и так, только вдруг не получится?

– Всегда с рук сходило, а сегодня нет?

– Так по времени же!

– Службу затянуть можно.

– Оно верно.

– Хор споет благолепно, Феофания постарается.

– И то правда, – согласилась Устинья, – гипнотический голос, дан же ей талант.

– Всякому свое умение, – отрезала настоятельница, – каждому по кресту. Ладно, не о чем судачить, пошли.

И тут мои глаза наткнулись на довольно большую дырку в бархатном покрывале. Я приникла к ней и стала наблюдать за «христовыми невестами».

Скамья, служащая мне убежищем, стояла у стены, в огромном зале не было никакой мебели, кроме гроба, если, конечно, его можно так назвать. Мне было великолепно видно подставку, на которой громоздилось последнее пристанище умершего, низенькую кафедру и две одетые в черное фигуры: одну плотную, крепкую, не слишком высокую и вторую – полную ей противоположность. Настоятельница оказалась сухопарой, длинной, похожей на жердь.

Епифания раскрыла небольшой, принесенный с собой мешочек, на свет явились пузырьки и одноразовые шприцы.

– Надобно костюм расстегнуть и рубашку, – велела настоятельница.

– Ох, боязно, – перекрестилась Устинья.

– Не блажи, – сурово сказала Епифания.

– Прости, матушка, – повинилась Устинья, но не сдвинулась с места.

– Устя, – вдруг очень ласково вымолвила Епифания, – мы с тобой сколько вместе?

– Так, почитай, всю жизнь, – вздохнула монахиня, – сами разве не помните? С сирот в обители. Я себя без вас не помню.

Настоятельница обняла Устинью за плечи.

– И я без тебя не жила, бок о бок идем, одному делу служим. Ничего нового делать не требуется, за лекарство волноваться нет причины, сколько раз применяли, всегда срабатывало.

– А вдруг именно сегодня застопорится? – прошептала Устинья. – Что тогда? Мы с вами под судом окажемся.

Епифания усмехнулась:

– Так за какие дела?

– Ну, – начала тыкать полной рукой в сторону гроба Устинья, – вдруг он помрет?

– Он уже преставился, – спокойно ответила Епифания, – есть о том документ, врачами подписанный. Жена и дети плачут.

– Они ничего не знают? – подняла голову Устинья.

– То не моя забота, – резко отозвалась Епифания, потом снова обняла Устинью, – но думаю, нет. Наше дело маленькое, поняла? Не ради себя, а ради процветания обители стараемся.

– Оно верно.

– Значит, приступим, помолясь.

Перекрестившись, две фигуры в черном начали действовать. Епифания вытаскивала из сумки все новые и новые пузырьки вкупе со шприцами, Устинья наклонялась к гробу и делала уколы. Я наблюдала за процедурой во все глаза, в принципе, после беседы с бабой Катей мне было понятно, чем занимаются дамы. Сейчас они старательно «оживляют» одного из «умерших» прокаженных. Но было и много вопросов, которые бы я, имейся подобная возможность, задала бы Епифании. Почему манипуляция проводится в помещении храма? Хотя, может, лекарства действуют лишь в непосредственной близости от икон? Кто купил прокаженному столь роскошную домовину? Отчего его, как предписывают правила, не похоронили в специально отведенном месте, а доставили в церковь? Зачем съезжается огромное количество гостей, очевидно, богатых и чиновных, для которых приготовили комнаты в галерее? Не проще ли тихонько сделать соответствующую запись в нужных книгах, а потом, вручив прокаженному новые документы, забыть о нем навсегда?