Кондратий Жмуриков - Принц и Нищин

– Ни слова больше, – довольно бесцеремонно перебил его Алексей, оглядываясь на служителя гостиницы, прикатившего в номер просто-таки целую этажерку с самыми разнообразными фруктами, напитками и легкими закусками. – Время выполнения контракта затикало. Вот ваш завтрак. Приятного аппетита, Андрей Львович.

Алик Мыскин проснулся в квартире дедушки Воронцова, как водится, от телефонного звонка, как частенько просыпались и он, и Воронцов, и даже дедушка Воронцов, страдавший бессонницей в те редкие дни, когда он не накачивался самогоном до чертей и розовых крольчат на обоях. Во всей этой компании телефон выступал в бонус-функции будильника. Алик было подумал, что звонил скоропостижно пропавший накануне Сережа, которого он искал полночи, но так и не обнаружил ни в одном из обычных ночных мест дислокации. Но, взяв трубку, убедился, что зазвучавший в ней женский голос едва ли может принадлежать его другу. Алик покрутил головой. По всей видимости, в квартире он был один, потому что у дедушки Воронцова было громкое звуковое сопровождение: если бодрствовал, то он на полную катушку врубал телевизор и матерился на политических деятелей или на действующих лиц сериалов, а если спал, то своим храпом он мог заглушить даже телевизор, работающий на полную громкость. Телефон надрывался. Алик дернулся, дополз до престарелого аппарата и выдрал трубку из рычага.

– Але, – пробормотал он. – В-в-в… чаво так рано?

– Рано? – спросил высокий и явно не мужской голос.

– Э-эм…

– Ты, Мыскин?

– Да-а… а кто так ра-а…

– Снова – «рано»! Ничего себе рано! – весело отозвался женский голос, и в трубке раздался мелодичный смех. – Ты, Алик, наверно, вчера опять нажрался, а?

– Не без того… а это кто вообще?

– Это Лена… Лена Солодова. Ты что, меня не узнаешь, нет? Не помнишь?

– М-м-м… нет.

– Ладно. А Сергея там у тебя под боком нет?

– Я что… педераст, шо ли, чтоб он у меня под боком прорисовывался? – скептически промычал Алик, синхронно разглядывая в зеркало свое помятое узкое лицо с заплывшими глазами. – Н-нет его, черт побери. И где он, я тоже не знаю. Сам бы спасибо тому сказал, кто сообщил, где этот дятел… ошивается. А что… может, я его заменю?

В трубке на секунду воцарилось молчание. Потом голос Лены с легкой досадой выговорил:

– Нет, ты меня все-таки не узнал. Мы учились в параллельных классах. Не помнишь?

– Н-нет.

– Ну Сергей еще был в меня влюблен. Он тогда подрался из-за меня с Савиным, который потом друзей привел. И ты тоже потом подрался с ними, заступался за Сергея. Не помнишь?

– А-а-а! – обрадовался Мыскин. – Ленка! Вспомнил! Это ты, да? Да… ну да! Вы же еще хотели пожениться, а Сергея в армию забрали. И меня тоже. Вспомнил!

– Ну да, – после паузы чуть дрогнувшим голосом проговорила Лена, и в похмельную голову Алика закралось смутное сомнение: а не ляпнул ли он чего лишнего?

– Извини, – машинально сказал он.

– Да ничего. Я уже не сожалею… Я чисто случайно вас нашла. Представляешь, какая история? Я вчера пришла в казино со своим мужем…

– Мужем?

– Ну да. А что, я так уродлива, что не могу надеяться выйти замуж?

Мыскин сглотнул, вспомнив внешность девушки из параллельного класса, в которую был влюблен Сережа Воронцов и которую он поэтично именовал «феей»: ее бархатные темно-синие глаза, точеные черты несколько бледного лица с неожиданно яркими чувственными губами, ее грациозную фигуру с совершенными женственными формами, которые причинили ей, Лене Солодовой, Леночке, столько неприятностей. В свое время Серега Воронцов сказал, что ему даже страшно, что она так красива, потому что ничего хорошего из этого выйти не может и не выйдет. Он говорил, что чувствовал в ней какую-то губительную, роковую нерешительность, беззащитность и одновременно притягательность, которая рано или поздно убивает, как огонь затягивает и убивает налетевших на него бабочек. Такая гремучая смесь, говорил Сережа, могла быть, скажем, у булгаковской Маргариты, но уж никак не продвинутой девушки с внешностью фотомодели, живущей на рубеже двадцатого и двадцать первого веков. Впрочем, ему тогда было шестнадцать лет, он был романтически настроен и писал стихи. Сам Сережа считал их гениальными, а Алик Мыскин – полной туфтой. По этому поводу он даже написал стихотворный пасквиль, заканчивающийся обидными строчками:

«Погиб поэт, невольник грез, – так скажут все, кто свято верил в псевдолирический навоз, которым он обильно серил». Сережа тогда страшно обиделся и не разговаривал с Мыскиным аж два дня. Все это в одно мгновение промелькнуло в голове Алика, а когда ему показалось, что Лена повторила свой вопрос, он сказал: