Малколм Прайс - Аберистуит, любовь моя

– Побегаешь немного – простуда и пройдет, – изрек он фразу, вошедшую в историю медицины. И, произнеся это, вошел в помещение, чтобы обрядиться в свою полярную куртку. Марти остался снаружи – дрожащий, белый как призрак. Позже следствие установило, что записка была липовая, а это означает, что Ирод получил индульгенцию. Но Марти не был крепышом, подделал он записку или нет. Он поглядел с надеждой на меня, своего единственного друга, и я сказал:

– Марти, мы не играем. – Четыре слова, которые определили мои мысли и поступки на всю оставшуюся жизнь. – Марти, мы не играем. – Что может быть проще? Чистое безумие – выходить на поле в такой день, а если откажутся все, что он сможет сделать? Если бы мы все держались вместе, наша воля бы возобладала. Мы просто отказались бы сдвинуться с места. Марти ухватился за план и сумел сплотить всех в этом мятежном порыве. Ирод вновь вышел на улицу со свистком, и Марти выступил вперед и сказал:

– Сэр, мы не играем.

Ирод ошеломленно моргнул и воззрился на этого мальчика: хрупкого и дрожащего, неуклюжего и заученного – все это были преступления в глазах учителя физкультуры, – а потом усмехнулся и повернулся к нам, остальным.

– Ах, неужели? – произнес он. – А кому еще слишком холодно и он не побежит? – На долю секунды воцарилось молчание, потом все заржали; стало ясно, что Марти разыграли и никто не вовсе не собирался отказываться от игры. Никто не сделал шаг вперед. Наконец, опьяненный ликованием победы, Ирод обратил свой взор на меня, давнего союзника Марти, и спросил: – Ну, так что, голубчик?

И я поджал хвост, как побитая собака, и не сказал ничего. В тот день мы играли в регби, а Марти бежал кросс в одиночку. Пускаясь в путь, он бросил на меня незабываемый душераздирающий взгляд. Он смотрел без укоризны, иначе было бы куда как легче жить, но – с пониманием. Это был обжигающий прощальный взор заключенного, которому надевают повязку на глаза, впивающие последний глоток красоты этого мира.

Дорис Пью в официальном жакете туристической справочной службы плюнула это слово через стойку, как вишневую косточку:

– Сперма!

Я чуть не поперхнулся.

– На абрикосовом атласном корсаже.

– На старинном?

– Двадцатых годов. Он, само собой, отпирался, но ведь они же все отпираются. Он там прослужил тридцать лет. Еще два года и – пенсия в полном объеме да золотые часы на прощанье.

Работа частного детектива в Аберистуите таит в себе немало иронических моментов. Когда вежливо просишь сообщить сведения, люди обычно замыкаются – время не скажут. А стоит оказаться от них по другую сторону садовой изгороди, их просто не заткнешь. Иногда простейший способ выяснить то, что тебе нужно, – просто подойти к киоску туристической справочной службы.

– Ну что тут скажешь – всегда надо держать ухо востро, – продолжила она. – Так ведь? Со всеми-то этими студентами заграничными. Ведь вы посмотрите, что нынче делается – девчонки из Брунея такого на лицо намотают, только щелка остается – что твой почтовый ящик. Это ж надо!

Я поблагодарил ее и побрел по Набережной, печально качая головой – Лавспун был жесток. Всю жизнь Иоло Дэвис беспорочно прослужил в этом Музее. Но он помог Мозгли в подготовке сочинения, и его наказали. Метод был избран ошеломляюще эффективный – позорное пятно спермы на одном из экспонатов отдела Комбинаций и Корсетов. Какая разница, как именно это устроили. Все шито-крыто, да не совсем. Никакого аляповатого драматизма. Мелкая деталь, которая нанесла ущерб грандиознее, чем ушат клеветы. Семя брошено – ха, какая жестокая фраза! – и выпустило на волю ветерок скандала. Одно с мрачной неизбежностью тянет за собой другое: обвинения в халатности, сплетни о неправомочной выдаче экспонатов на руки… а дальше, глядь, из музейного кафе уберут портрет, который висел там на памяти целого поколения. Сильнее всего меня поражала артистическая отточенность, с которой Лавспун вершил зло. Ибо правда в том, что Иоло, вероятно, участвовал в грязных делишках с этими комбинациями. Такое случалось сплошь и рядом. Избранный кружок доверенных высокопоставленных горожан. Конверты с наличностью, украдкой передаваемые под столиком в ресторане. Он, возможно, занимался этим много лет, все об этом знали и смотрели на это сквозь пальцы. Но когда они стали играть против него, обвинения стало невозможно опровергнуть.

Где-то он теперь? Только один человек в Аберистуите мог знать это наверняка: Арчи Смоллз. Но разумеется, он не скажет. Разве что под нажимом. Я вздохнул. Чтобы его Расколоть, мне понадобится кто-то другой; тот, от кого люди шарахаются, как от огня. Кандидатура имелась – Шани-и-Отцосс, вероятно, самая неприятная девушка во всем Уэльсе. Но сперва надо напиться.