Малколм Прайс - Аберистуит, любовь моя

Мивануи закричала и спрятала лицо у меня на груди – мы свернули за угол, в занавес из фосфоресцирующих водорослей. Я попробовал выведать, вдруг певице известно, зачем ее кузену Эвансу могла понадобиться попонка для чайника с рисунком майя. Поезд прорвался сквозь последние ворота и выскочил на солнышко.

– Мивануи?

– Мм-мм?

– Знаю, это глупо прозвучит, но – твой кузен Эванс никогда не интересовался инками?

– Кем-кем?

– Или ацтеками; или что-то вроде того?

Она склонила голову мне на грудь и, улыбнувшись, посмотрела мне в глаза.

– Мы так и не увидели, как женщина кормит младенца. Вот обидно.

– Ну накричалась ты все же досыта.

– Знаю, но те призраки были фальшивые.

– А если фальшивые – зачем кричала?

Поезд медленно остановился, и остальные пассажиры стали снимать каски.

– А это были фальшивые крики. – Она села прямо и принялась отстегивать ремень. – В следующий раз можешь взять Панди.

Я вздохнул:

– Слушай, перестань ты сводить меня со своими подружками!

– А я не свожу, только она хочет прокатиться, а боится – до ужаса.

– А ножик в носке?

Она обвила меня рукой за шею и придвинулась ближе. Волосы тепло прижались к моему липу, заслонив свет, и я тут же испытал мощный позыв ко сну. Я мягко отстранил ее и спросил вновь:

– Он тащился по ацтекам?

Мивануи поджала губки, сделав вид, что задумалась, а потом сказала:

– По правде говоря, не думаю, чтобы он особенно любил слушать рок-группы.

Я высадил Мивануи возле ее квартиры с видом на Тан-и-Булх, поехал вверх к Саутгейту, а там повернул налево и углубился в горы. Над Аберистуитом сияло солнышко, но чем выше я забирался, тем пасмурнее становилось, и вскоре я уже ехал в холодном тумане по мирку каменных изгородей, сложенных без раствора, и сетчатых загонов для скота. Испуганные овцы жались к насыпям по обеим сторонам дороги, отчаянно пытаясь сообразить, как же им вернуться в поля, откуда они по неведомой причине сбежали. Туман все густел, а я ехал между однообразными рядами елей по унылым недремучим лесам, которые Лесохозяйственная комиссия засадила однообразными рядами хвойных, – ехал, изредка встречая укрепленные в заборах и оградах палки с резиновыми противопожарными лопатами. Время от времени сквозь деревья прорывалось стаккато вспышек – проблески Нант-и-Мохского водохранилища. А потом деревья кончились, и я оказался на заросшем бурьяном кладбище, на косогоре, над водохранилищем. В здешней церкви хоронили Марта. Я оставил машину и побрел между кривых сланцевых зубов – надгробий.

Официально так и не было подтверждено, что у него чахотка. И сколько же друзей-доброхотов с той поры пытались уверить меня, что ее было. Но откуда бы им знать? Они что, присутствовали в тот день в начальной школе, когда нам ставили БЦЖ? Когда Марти так испугался укола, что я пошел на прививку вместо него – в обмен на месячный запас батончиков «Марс»? Живи он в городе, все сложилось бы иначе. Однако жил он здесь, на этом бессолнечном северном склоне над водохранилищем. Я поглядел на скромный могильный камень, а потом унесся взглядом к тихим стальным водам, запертым плотиной Нант-и-Мох. Марти как-то рассказал, что на дне озера есть деревня: ее затопили, когда строили плотину, а печатник перепутал даты в листовках, где говорилось, что люди должны покинуть дома, и все утонули. Марти сказал, что после этого у печатника народ перестал заказывать. Мне до сих пор смешно.

Вуран, который погубил Марти, терзал Аберистуит трое суток, и в кои-то веки мы допустили трагическую ошибку – не погасили лампаду надежды у себя в сердцах. Опыт научил нас за много лет до того, как мы вышли в реальный мир и убедились в истинности этого урока, что наилучшая политика – ожидать худшего. Но в тот раз, глядя по телевизору, как вертолеты по воздуху доставляют тюки сена для оказавшейся в снежном плену скотины, мы подумали, что хоть в эту пятницу физкультуру отменят. Но от занятий Ирода Дженкинса было не так просто отвертеться. Его правила гласили: чтобы отменить физкультуру, нужны метеорологические условия, как на Сатурне. Марти ненавидел регби. Для него то были языческие игрища, современное воплощение ритуального блуда в Белтейн. [27]Столбы ворот изображали влагалище богини плодородия Викки, а мяч был символом спермы. Тезис убедительный, но Марти все равно пал на алтаре Иродова безумия.

Ничто не могло подготовить нас к шоку в тот день. Мы уже привыкли, что на поле для регби нормальные человеческие законы не действуют, однако на этот раз, казалось, были попраны и законы физические. Мы словно проснулись утром на потолке и обнаружили, что гравитация за ночь сменила вектор. Марти стоял, держа в руке единственный известный талисман, который мог гарантировать спасение от казни, – записку от мамы, – и Ирод ее отринул.