Максим Кантор - Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова.

Автор этих заметок — безымянный журналист «Вечерней Москвы». Он передал мне рукопись на условиях соблюдения строжайшей тайны, и я дал ему слово. «Автор пожелал остаться неизвестным» — до чего банальная фраза! Однако именно так дело и обстоит: автор действительно пожелал остаться неизвестным, имя его не упоминается в тексте. Не странно ли? — спросит читатель. И это в эпоху оглушительной гласности и победившей демократии? Чего именно автор опасается?

Что творится в журналистике — я не ведаю. Вполне возможно, что у безымянного журналиста есть основания опасаться: поговаривают, что в иных изданиях опять появилась цензура. А это значит, что резкие высказывания, которые автор записок себе позволяет, могли быть не одобрены его коллегами. Кто знает, возможно, непосредственное начальство журналиста осталось бы недовольно скептическими замечаниями рассказчика, его критическим темпераментом. Это двадцать лет назад в нашем обществе разоблачения ха разоблачений закончилась. Сегодня пришла пора подмечать положительные стороны бытия — автор же упорно не желает их видеть. Ну, словно надел человек черные очки и занялся очернительством! Начальству мог не понравиться иронический — я бы даже сказал глумливый тон повествования. Что высмеивает автор? — спросило бы начальство. Всю нашу жизнь он высмеивает, что ли? И то ему кажется нелепым, и это — фальшивым. Есть ведь некие незыблемые ценности! — так сказало бы начальство. Пока я читал текст, у меня сложилось впечатление, что автор записок не в восторге от нашей с вами действительности. А такое отношение к действительности — сочетается ли оно с работой журналиста?

Впрочем, повторюсь, я от журналистики весьма далек — так, иногда сочиняю статьи в «Новую газету».

Причина, по которой записки попали именно ко мне, проста. Автор знал, что с профессором истории Татарниковым меня связывали дружеские узы. Я писал про этого достойного человека, часто рассказывал про своего покойного друга Сергея Ильича. Думаю, что знал я Сергея Ильича весьма близко, — тем интересней было обнаружить неизвестную мне доселе сторону жизни С. И. Татарникова. Оказалось, что в течение долгих лет Сергей Ильич, помимо прочего, занимался разгадыванием криминальных задач. Он был тем, кого в заграничных новеллах именуют детективом, хотя, видит бог, сам Сергей Ильич никогда себя детективом не считал. Всем его знакомым памятна крайняя деликатность Сергея Ильича — он нипочем не стал бы допытываться до чужих секретов. Жизненные правила покойного Татарникова были таковы, что каждый человек являлся для него как бы суверенным государством, экстерриториальность которого не могла быть оспорена. И сам Сергей Ильич пускал на территорию своего государства весьма неохотно. Но если вы попадали в круг избранных — и вам разрешалось сидеть на маленькой кухне историка, — сколько волшебных открытий удавалось сделать за один только вечер! Записки журналиста позволили мне лишний раз услышать голос покойного друга: автор воспроизвел интонацию речи Татарникова весьма точно. Да, именно так, попыхивая сигареткой, и вел свои неторопливые беседы профессор.

Если бы меня спросили, в чем основное достоинство этих записок, я бы сказал так: в живом голосе Сергея Ильича. Признаюсь, мне странно сознавать, что роль Татарникова сводится здесь к разгадыванию преступлений — подлинное значение этого человека заключалось отнюдь не в работе криминалиста. Но я готов согласиться с тем, что, объясняя устройство мира, Сергей Ильич попутно мог решать и милицейские задачки. В конце концов, и это тоже интересно, и это дает представление о его незаурядном уме. И я благодарен автору записок за неизвестные мне подробности. Остальное пусть пребудет на совести автора, а именно: его счеты с действительностью, его язвительные, а порой и вульгарные шутки, и наконец его стиль — стиль репортера вечерней газеты.

Я не стал править текст и не изменил в нем ни строчки. Моя жена выправила пунктуацию рукописи, и, руководствуясь женской щепетильностью, в двух-трех случаях убрала из предложений ненормативную лексику. Да и сам Сергей Ильич, человек старых правил, не одобрил бы подобной развязности. В остальном же, повторяю, рукопись представляет собой оригинальное произведение, которое я и отнес издателю, — и если мое имя стоит на обложке, то лишь в силу вышеизложенных причин.