Фредерик Дар - Потому что красивый

Его цвет? Неопределимый. В наличии темно-зеленый, конечно, и абрикосово-желтый. Но вот оттенки белого я идентифицирую плохо. То ли свинцовые белила, то ли цинк, то ли яичная скорлупа? Может быть, снежный, а может, испанский, но тут уж я бессилен. Однако мы друг друга знаем достаточно давно и вы простите мне неопределенность, не правда ли? И, между нами говоря, не обязательно же каждый день изобретать для обеда новый десерт! Если да, то для чего же тогда близкие отношения?

Подгоняемый временем, раскланиваюсь с Пасопаратабако.

— Как только приеду в Париж, напишу вам обязательно, господин судья. Не хотелось бы, чтобы у вас осталось плохое впечатление.

Он подавлен и зол на меня, а еще больше на себя. Меня он ненавидит, а себя презирает! Взывает к Богу и секретарше (не божьей, а своей). Сомневается в жизни, римской католической церкви, франкизме, своих идеях и куче других вещей, которые я вам охотно бы перечислил, если бы издатель позволил увеличить объем книги.

Меня с красотками примиряет то, что они посылают нам определенные пеленги, по которым можно ориентироваться в ночи их тайны. [17] Браво, Сан-Антонио! Еще триста таких страниц и ты получишь свою академическую степень. — Жюль и Эдмон Гонкуры. Один из таких пеленгов — наслаждение, которое они испытывают, выставляя на посмешище старых крабов, с коими вынуждены вступать в связь из-за жизненных обстоятельств. Так что ставлю штуку, которую показывал вам тогда вечером, против вещи, которую вы мне давали тогда ночью, что Контрацепсион вкладывает душу в это приключение.

Не спеша она выводит меня сквозь распятие, на котором зафиксирован наш Бог, оказавшееся дверью. Оная дверь приводит нас в пустынный коридор, а последний к малозаметному выходу. Мы оказываемся в сквере (круглом), где три старика, забывшие умереть, кинули свои кости под тремя пальмами.

Солнечная тишина царит в этом покойном месте. Слышно курлыканье горлинок на крышах.

— И что теперь? — спрашивает моя компаньонка.

Вынимаю бумагу, которую она только что написала под мою диктовку, и протягиваю ей.

— Прежде всего, сердечко мое, возьмите этот документ, в мои намерения входило только впечатлить вашего хрыча, я предпочел бы дать отрубить мое самое дорогое, чем вас скомпрометировать.

Ой-я! Какой это производит эффект! Вздох, дорогая графиня! Взгляд признательности! Тремоло в слове «мерси».

Она берет бумагу и начинает неловко теребить ее. Я позволяю себе легонько погладить ее по затылку. Она принимает ласку.

— Не могли бы вы проводить меня в какое-нибудь спокойное место, откуда можно позвонить? Должен вам признаться, что, будучи выпотрошенным здесь, я сейчас без гроша.

Контрацепсион размышляет совсем недолго. Легкая улыбка появляется на ее припухлых губах.

— Идемте! — говорит она.

Дом красив, потому что это испанский семнадцатый век.

По белому фасаду идет орнамент из балконов темного дерева с навесами. Окна забраны решетками кованого железа. Двустворчатая дверь отделана ромбиками и обрамлена расписным фаянсом. Прелестно. Молодая девушка оглядывает пустынную улицу. Ни единой живой души, кроме наших. Она выходит из ниши, где мы притаились. Бежит отпереть. Знак мне. Я проскальзываю. Дверь закрывается.

Мы в тенистом патио, где мурлычет фонтанчик. Мне это напоминает наш маленький илистый водоем в садике Сен-Клу.

Место древнее и спокойное. Балюстрада из шаткого дерева (она не шатается, но ее можно шатать) сконтуривает патио. Очень широкие разошедшиеся плиты… Апельсиновое деревце, цветы… Светлое и печальное ощущение. Контрацепсион берет меня за руку и проводит через дворик. Низкая дверь. Две ступеньки вниз. Попадаем в строгий интерьер, который был бы еще более строг, если бы не состоял из меблировки испанского Ренессанса. Закрытые ставни пропускают солнечные лучи, достаточные для освещения комнаты и сохранения полумрака.

Секретарша падает на расшатанный диван, обитый тканью, изношенной до пола в комнате. Она падает, слегка задыхаясь, затем указывает мне на телефонный аппарат времени Карла V.

— Можете позвонить отсюда.

— А где мы?

— У судьи!

Она ожидала моей реакции.

Она ее получает.

— Пардон?

— Его жена в больнице. И он по ночам приводит меня сюда. У меня ключ. Он заставил меня спать в их кровати и надевать ночную рубашку его старухи. Ужас!

— Она старая?

— Конечно, и рубашка тоже.

Все они одинаковы. Для них адюльтер — это расцвечивание семейной рутины. Секретная реформа. Они заводят любовниц так, как меняют старые печки-буржуйки на центральное отопление. В глубине души это не лицемерие, а акт любви. Они конкретизируют с помощью иностранной рабочей силы союз, которого тайно желали. Я излагаю вам это, а вы заткнитесь и помалкивайте. Потому что вы заср…цы, как все туристы. Да, когда мне случается думать о вас (обычно в клозете, если забываю захватить чтиво), вы представляетесь мне в виде типовых туристов. Вы разгуливаете с дурацким видом, стадом, с кодаком на пупках. Меняете валюту. Торгуете, стараясь нахапать побольше и подешевле сувениров.