Фредерик Дар - Лотерея блатных

– Алло! – щебечет телефонистка газеты.

– "Франс суар"? – спрашиваю. – Соедините меня с Ларутом. Это комиссар Сан-Антонио.

Через довольно короткий промежуток времени раздается голос труженика пера. Должно быть, он опять массирует округлости какой-нибудь девки, потому что в трубке слышится кудахтанье.

– Ну что, пополняется ваша коллекция пуговиц от подвязок? – спрашиваю. Он хохочет:

– А, черт, Сан-Антонио... Когда вы позвонили, я держал редкий экземпляр. А как ваше расследование? Продвигается?

– Потихоньку. Заезжайте. У меня для вас есть новости, а главное – фотография, заслуживающая места на первой странице...

– Еду.

Довольный, я кладу трубку на место.

– Ну вот, – говорю я крутому малому, – ситуация выглядит следующим образом. Или ты заговоришь, и я не передам журналисту твой портрет, или будешь молчать, и тогда – хана твоему авторитету... Выбирай...

Он пожимает плечами.

– Ладно, я все скажу... Я вздыхаю с облегчением.

– Слушаю.

– Снимите с меня этот ремень, – ворчит он. – Я из-за него задыхаюсь...

– Дурить не будешь?

– С этими браслетами на руках особо не подуришь. Ну чЕ, обделались?

В жизни надо уметь идти на риск.

– "Обделались"! Что у тебя за выражения, Турок...

Я киваю Берю:

– Отвяжи его.

– Ладно, – соглашается Толстяк. – Но предупреждаю сразу: если он хоть пальцем шевельнет, я расшибу ему морду молотком!

Бандит улыбается. Берю проходит за кресло и расстегивает пряжку ремня.

– Уф, – вздыхает Падовани. – Как хорошо... Он немного распрямляется, делает несколько коротких движений, чтобы размяться, потом улыбается мне.

– Никогда не видел такого безмозглого мусора! – уверяет он.

Тут он отпихивает Пино и бросается к открытому окну. Берюрье выкрикивает ругательство, но вмешаться мы не успеваем. Турок совершает великолепный прыжок головой вперед.

В окне остается только прямоугольник чистого голубого неба.

Я мысленно считаю: «Один... два... три... че...» Удар. Да еще какой. На асфальт двора плюхаются сто кило мяса, упавшие с четвертого этажа.

Мы ждем по меньшей мере минуту, прежде чем броситься к окну.

Внизу, возле радиофицированной машины, лежит разбитое тело Rурка. Подбегают шоферы конторы. Один из них поднимает голову посмотреть, с какой высоты этот малый спикировал.

– Это вы его выкинули? – спрашивает он.

– Морально – да, – ворчу я.

Берюрье медленно опускает рукава рубашки.

– Вот сволота! – кипит он. – Оставить нас в самый разгар беседы. Ни стыда, ни совести...

– Да, – соглашается Пинюш, почесывая ногтем кожу возле глаза. – Мне кажется, мы за него неправильно взялись...

– Надо было сделать ему укол пендальдала, – подсказывает Толстяк.

– Чего? – удивляюсь я.

– Ну, этого препарата, что развязывает языки...

– Серость! Это называется пентотал!

– Ты все время придираешься к словам, Сан-А. Ты прям какой-то пурист!

А пурист сейчас выглядит бледно. Всей троицей мы гуськом спускаемся посмотреть на труп.

Смерть не сделала Падовани красивее. Он сейчас больше похож на отбивную, чем на ярмарочного силача. Его башка буквально раскололась на части, а руки-ноги все переломаны. Его можно соскребать ложечкой.

Пинюш, добросовестный как всегда, опускается на колени и начинает обыскивать мертвеца. Он достает из карманов бумажник, золотую авторучку, турецкие сигареты (слабость этого амбала), золотые часы и шелковый платок. Важная деталь: к углу платка привязан огромный перстень-печатка, украшенный здоровым бриллиантом размером с фасолину.

Я пытаюсь надеть печатку на руку мертвеца, но кольцо слишком узко для толстых пальцев громилы. По-моему, он взял его на гоп-стопе и выжидал время, чтобы сплавить...

Забрав бумажник, я возвращаюсь к себе в кабинет.

Устроившись поудобнее, со стаканом виски под рукой, я начинаю изучать содержимое лопатника из крокодиловой кожи. В нем тысяча долларов сотенными купюрами, водительские права на имя Падовани, пятьсот сорок французских франков, фотография малышки Мари-Жанны, изображенной в купальнике на пляже, и лотерейный билет – тираж должен состояться на днях.

В общем, ничего такого, что могло бы навести на след.

Я продвинулся к разгадке в том смысле, что нашел виновного, но по-прежнему ничего не знаю о его первой жертве, равно как и о мотиве убийства.

В дверь стучит Ларут.

– Привет, комиссар, – говорит он. – Что новенького? Я начинаю беситься.

– Сейчас не время, старина, извините... Но от журналистов отделаться еще сложнее, чем от хронической экземы.