Дональд Уэстлейк: Приключение — что надо!

Я остановил машину на Амстердам-авеню, вышел и свернул за угол на Западную 72-ю улицу. Стояла жара, и я помянул добрым словом управление полиции, разрешившее своим ребятам летом носить рубахи с короткими рукавами и расстегнутым воротом, но вот без груза, притороченного к моему поясу, я вполне мог бы обойтись: пистолет, кобура, портупея, фонарик — все это, вместе и по отдельности, тянуло вниз мои штаны, и они собирались в противные складки, врезавшиеся в бока. Я бы сейчас с удовольствием остановился посреди улицы, стащил с себя всю одежду и почесался. Но в каком-то смысле это было бы даже более грубым правонарушением, чем то, что я задумал.

На углу Амстердам-авеню и 72-й улицы стоит отель «Люцерн», где живут мушки из баров, околачивающиеся на Бродвее. Бродвей между 72-й и 79-й улицами представляет собой вереницу таких маленьких баров, ничем не отличающихся один от другого: везде орут музыкальные автоматы; везде одинаковые стойки из шершавого пластика; везде подделки под испанские орнаменты; везде одинаковые молодые пышногрудые пуэрториканки за стойками. Все отребье из холостяцких ночлежек округи проводит ночи, уперев локти в эти стойки и пяля на буфетчиц затуманенные глаза. Дальше по Бродвею, в квартале от «Люцерна», расположена горстка старых домов. В первых этажах ютятся мелкие лавчонки, а над ними живут пенсионеры: вдовы школьных учителей, зеленщики на покое, стареющие портные. Тут же несколько баров, химчистка и винная лавка, обычный набор под красными неоновыми вывесками. Была половина одиннадцатого вечера, и почти все уже закрылось, за исключением баров и винной лавки, но и там едва теплилась жизнь. Неудивительно, если учесть, что стоял душный вечер буднего июньского дня.

Народу на улицах было негусто. По тротуарам бегало несколько ребятишек; такси со скоростью сорок миль в час носились туда-сюда в поисках пассажиров. Водители дружно выставили наружу левый локоть: все же прохладнее. А все остальные граждане сидели по домам, перед жужжащими вентиляторами.

Винная лавка находилась на полпути к Бродвею. Покупателей внутри не было, только продавец-пуэрториканец читал испанскую книжку с картинками, да два алкаша-подсобника расставляли по полкам бутылки.

Я толкнул дверь, и все трое посмотрели на меня. Алкаши тут же возобновили работу, но парень у кассы продолжал глядеть на меня с ничего не выражающей физиономией. Впрочем, на полицейских все так смотрят.

В лавке был кондиционер. Я чувствовал его прохладу спиной. Она у меня вспотела от сидения в машине.

Я подошел к прилавку.

— Слушаю вас, — сказал пуэрториканец блеклым, как серая краска, голосом.

Я вытащил пистолет и нацелил ствол ему в живот.

— Выкладывай все, что в ящике, — сказал я. Я следил за его лицом. Секунду или две оно не выражало ничего, кроме недоумения. Потом до продавца дошло, что я не полицейский, а грабитель, и он тут же отреагировал единственно верным образом.

— Да, сэр, — быстро проговорил он и повернулся к кассе. Он только служил в этой лавке; выручка принадлежала не ему.

Алкаши в подсобке застыли, подобно полурастаявшим восковым статуям. У каждого в руках было по две бутылки сладкого вермута. Они стояли друг против друга, я видел их в профиль. Непонятно, куда они смотрели. Во всяком случае, не на меня.

Пуэрториканец вытаскивал из кассы пачки бумажных денег: сначала доллары, потом пятерки, десятки и, наконец, двадцатки. Схватив первую пачку левой рукой, я запихнул ее в карман брюк, потом перекинул в левую руку пистолет, а правой завершил грабеж. Пятерки — во второй брючный карман, а десятки и двадцатки — за пазуху.

Пуэрториканец оставил кассу открытой и стоял с опущенными руками, давая понять, что не намерен предпринимать каких-либо действий. Я снова переложил пистолет в правую руку, спрятал его в кобуру, но не застегнул клапан. Потом я повернулся и зашагал к двери.

Я видел их отражение в витринах. На лице пуэрториканца не дрогнул ни один мускул. Алкаши теперь глядели на меня. Один из них вяло взмахнул бутылкой, но второй покачал головой. Они снова застыли.

Я вышел из лавки и повернул обратно, к Амстердам-авеню, застегивая на ходу кобуру. Потом я завернул за угол, сел в машину и уехал.