Дональд Уэстлейк: Приключение — что надо!

Тело всегда реагирует первым. Упади он на пол, мне бы не удалось вывести его из кафетерия. Дружки Ламберта позаботились бы об этом. Но ноги автоматически спружинили, в то же мгновение я развернул его и погнал к двери.

Он вскрикнул и попытался вырваться, но я крепко держал его. Дверь оказалась закрытой, и ему пришлось открывать ее головой. Мы выскочили на улицу так быстро, что никто не успел моргнуть глазом.

Ламберт все еще пытался сопротивляться. Наш «форд» стоял у тротуара, и я, не останавливаясь, швырнул его в борт машины. Чтобы он окончательно успокоился, я оттащил его на шаг или два и повторил ту же процедуру. Он сразу обмяк и перестал дергаться.

Эд держал наготове наручники. Я отпустил жилетку, завел руки Ламберта назад, и железные браслеты сомкнулись на запястьях. Открыв дверцу, я впихнул его на заднее сиденье.

В этот миг меня дернули за рукав.

— Простите, пожалуйста, — произнес женский голос.

Я выпрямился. Передо мной стояла женщина средних лет, в красно-белом цветастом платье, с большой соломенной сумкой. Что-то очень рассердило ее.

— Вы совершенно уверены, что необходимо прибегать к насилию?

Друзья Ламберта могли появиться с минуты на минуту.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сухо ответил я. — Полиция всегда стремится обойтись без насилия.

Я влез на заднее сиденье рядом с Ламбертом, Эд захлопнул дверцу, сел за руль, и наш «форд» рванулся с места еще до того, как открылась дверь бара и на улицу повалил народ.

Скрюченный Ламберт напоминал побитую собаку.

— Том, — позвал Эд.

— Да?

— Похоже, к твоему личному делу подошьют еще одно письмо, — он смотрел в зеркало заднего обзора. — Она записывает наш номер.

— Я свалю вину на тебя.

Эд довольно хмыкнул.

— У меня болят руки, — неожиданно сказал Ламберт, когда мы проехали пару кварталов.

Я взглянул на него. Судя по всему, он полностью очухался. Как известно, простуда так быстро не проходит.

— А ты поменьше коли их иголками, — посоветовал я.

— Мне мешают наручники, — пожаловался он.

— Очень жаль.

— Нельзя ли их снять?

— Только в участке.

— Если я дам честное слово, что…

Я рассмеялся. Ламберт тяжело вздохнул.

— Да, к сожалению, все давно забыли, что такое честь.

— Полностью с тобой согласен.

Ламберт устроился поудобнее, насколько позволяли наручники, и отвернулся к окну. Минуты три он разглядывал проплывающие мимо дома, а потом посмотрел на меня.

— Пора мне уезжать из этого города.

Я вновь засмеялся.

— Твое желание исполнится. В следующий раз ты увидишь Нью-Йорк не раньше, чем через десять лет.

— Я понимаю, — кивнул он. — Прошу тебя, ответь на один вопрос.

— Если смогу.

— Что, по-твоему, является бо́льшим наказанием: жить в Нью-Йорке или уехать из него?

— Зачем же ты болтался здесь до тех пор, пока не влип в такой переплет?

Ламберт пожал плечами.

— А почему ты остаешься в городе?

— Я не торгую наркотиками.

— Наркотиками — нет. Но стараешься доказать всем, что ты — мужчина.

Волна наркомании захлестнула университеты, и продавцы этого ядовитого зелья стали куда более грамотными.

— Никто из нас не родился таким. Мы все появились на свет чистыми и невинными младенцами.

Я хмуро взглянул на него.

— Один парень, такой же болтливый, как ты, показал мне фотографию матери. А пока я разглядывал ее, попытался вытащить пистолет из моей кобуры.

Ламберт широко улыбнулся.

— Оставайся в Нью-Йорке. Тебе понравится то, что сделает с тобой этот город.

По лестнице женщина спускалась нормально. На правой ее руке зиял длинный кровоточащий порез; лицо, кисти рук и одежда тоже были сплошь залиты кровью — ее собственной и мужа, — и, наверное, она еще не оправилась после случившегося. Но когда мы вышли из передней двери и женщина увидела пялящуюся на нее толпу, она сорвалась. Негритянка орала и вырывалась, и мы еле выволокли ее на тротуар: от крови кожа ее стала скользкой — не ухватиться.

Все это мне совершенно не нравилось: два полицейских в форме тащили окровавленную негритянку прямо в толпу чернокожих жителей Гарлема. Судя по выражению лица Пауля, ему тоже было не по себе.

— Пустите меня! — орала женщина. — Он первый меня пырнул! Пустите меня! У меня есть права!

Наконец в перерывах между воплями я услышал приближающийся вой сирены. Это ехала «скорая». Слава богу!

Мы добрались до тротуара, когда она притормозила у бордюра. Женщина извивалась как угорь — длинный черный окровавленный угорь, визжащий так, что, казалось, кто-то скребет ногтем по классной доске.