Ингрид Нолль - Головы моих возлюбленных

Неужели это я нажала курок? Должно быть, так и было, однако я никак не могла припомнить, когда это сделала. Как мы узнали позднее, взрывная волна разорвала сердечную мышцу. Теперь на Корнелии лежал безжизненный мешок, но мы поняли это не сразу. Общими силами мы переложили брата и дрожа поглядели в глаза друг другу. Ни плакать, ни разговаривать мы не могли. Лишь через несколько минут мы перевернули Карло на спину, и нас словно током поразила мысль, что мы видим перед собой мертвеца.

Кора попыталась нащупать пульс.

– Боюсь, надо вызвать «Скорую», – сказала она, потому что не могла выдавить из себя слова правды.

– Картина в Любеке! – Точно так же выглядела черно-бело-красная картина в Любеке. Правда, на теле брата не было кровавых ран, но красная шелковая сорочка, белое полотняное покрывало и черные волосы были тех же цветов, которые явились провидческому взгляду моего отца. Других цветов в его картине не было.

В те страшные минуты Кора поступила единственно разумно: она позвонила отцу. По счастью, ей сразу удалось дозвониться, и мне никогда не забыть, что он сделал для меня в последовавшие за этим дни.

Правда, страшное известие, которое заплетающимся языком сообщила ему Кора, поразило его как гром, но профессор сумел сохранить спокойствие, приказал нам дожидаться его в гостиной. Одновременно явился и врач – друг дома, подъехала с воем сирен машина «Скорой помощи». Далее отец Коры велел своей секретарше поставить в известность семейного адвоката.

После того как профессор пообещал санитарам известить полицию, они уехали, так ничего и не сделав. Адвокат выслушал описание всего вышепроизошедшего, а затем неизменно присутствовал при наших беседах с полицией, психологом и сотрудницей отдела убийств.

Для краткости изложения могу сообщить только, что, хотя последовавшие за этим недели были для меня мучительными, я не подверглась наказанию для несовершеннолетних. Произошедшее было квалифицировано как несчастный случай в пределах необходимой обороны и предано забвению, хотя кто-кто, а уж я-то знала: это с таким же успехом можно было назвать умышленным убийством. Ведь уже много лет мне хотелось убить своего брата.

Куда страшнее, чем полицейское расследование, была для меня необходимость встретиться с матерью! Но и здесь мне помог господин Шваб – собственно говоря, он это время вообще брал на себя все заботы. Он поручил полицейскому отогнать владельцу прокатную машину, он дал телеграмму жене, Кору пристроил у своей секретарши, а потом вместе со мной отправился к матери. Сотрудникам полиции он запретил ставить ее в известность. Мать взглянула на меня и побелела как мел. Каинова печать красовалась у меня на лбу.

Сама я говорить не могла. Профессор, не знакомый ранее с моей матерью и вообще бывший из числа тех мужчин, которые всячески избегают конфликтов, действовал безупречно. Он привлек мать на кушетку, стиснул ее костлявую руку и, по возможности щадя ее, открыл часть правды. Она так никогда и не узнала, что ее сын пытался изнасиловать мою подругу, а профессор так и не произнес вслух, что я пустила в ход оружие.

Но мать, за которой я все время наблюдала, широко распахнув глаза, вдруг указала на меня пальцем:

– Это она сделала!

– Да нет же, фрау Вестерман, – возразил профессор, – это был несчастный случай, ужасный, как в греческой трагедии. Просто три беспечных молодых человека затеяли возню, не зная и не ведая, что газовый пистолет, если стрелять с близкого расстояния, может оказаться крайне опасным оружием. Но даже с точки зрения экспертов, подобный случай со смертельным исходом – редкость. Фрау Вестерман, это несчастье для всех нас, но больше всего для вас, трагическое, непостижимое несчастье, но только прошу вас, не считайте Майю виноватой.

Мать продолжала глядеть на меня остановившимся взглядом.

– Несчастный случай, – медленно повторила она, – вот и Роланд говорил то же самое. Майя угодит в тюрьму, как и ее отец.

Пробыв у нас довольно долго, профессор оставил нас наедине друг с другом, полагая, вероятно, что теперь должен позаботиться и о своей едва не изнасилованной дочери. У дверей, до которых я его провожала, он попросил дать ему номер моего боннского дяди, на которого, судя по всему, хотел переложить дальнейшие хлопоты. У отца моего не было телефона.

Я осталась наедине с матерью, и мне стало страшно. Со мной она по-прежнему не разговаривала и плакать не плакала, только смотрела безумным взглядом в пустоту перед собой. Под этим взглядом у меня не оставалось духу как-то утешить ее словами или прикосновением. А ведь я и сама нуждалась в утешении, больше, чем когда-либо до сих пор. Вдруг мелькнула мысль: а не выброситься ли мне из окна и тем положить конец своему отчаянию? Картина двойного погребения как-то утешила меня, ибо, представив себе, как отец и мать плачут вдвоем над нашими могилками, я наконец-то заплакала.