Джон Харвуд - Мой загадочный двойник

Ожидание врача могло продолжаться от пяти минут до часа и больше. Чем упорнее я повторяла себе, что нельзя показывать свой страх, тем сильнее дрожала; и я знала, что не сумею скрыть ужас и отвращение при виде доктора Стрейкера. Даже если Ходжес ничего ему не сказала, он все равно почует неладное и будет наседать, наседать на меня, пока все не выяснит.

Можно прикинуться больной, но он раскусит мое притворство, как только потрогает мне лоб и пощупает пульс, и тогда мой страх перед ним лишь усилится. Нет, мне нужно признаться, что я боюсь (ведь приступы страха случались у меня и прежде), но исхитриться умолчать при этом, что теперь я смертельно боюсь его . Я села на стул спиной к окну и стала придумывать, что бы такое сказать.

Услышав в коридоре шаги, я закрыла лицо ладонями и разрыдалась, для чего мне и притворяться особо не понадобилось, а когда дверь отворилась, я даже не пошевелилась.

— Доброго утра, мисс Эштон. Печально видеть, что вы расстроены.

Я глубоко, прерывисто вздохнула и медленно подняла голову. Говорил доктор Стрейкер, по обыкновению, спокойным и вежливым тоном, но глаза его блестели ледяным блеском, а вовсе не веселым, как мне казалось в первые дни нашего знакомства.

— Вас не должно это удивлять, сэр, — ответила я. — Я здесь пленница, здесь мне суждено умереть, у меня не осталось надежды на спасение.

— Полноте вам, мисс Эштон. Мы со дня на день установим вашу личность.

— Я слышу это уже много месяцев, сэр… целую вечность невыносимых страданий… но ничего не меняется.

— Поверьте, мисс Эштон, я понимаю, как вам тяжело. Позвольте пощупать ваш пульс.

Я невольно содрогнулась, когда пальцы доктора Стрейкера прикоснулись к моему запястью.

— Прошу прощения. Утро сегодня холодное, и руки у меня, несомненно, тоже холодные.

В своей заботливости он походил на мясника, который ласково почесывает голову ягненка, готовясь перерезать тому горло. Он хотел вырвать душу из моего тела, но самым гуманным и просвещенным способом из всех возможных и искренне сочувствовал страданиям, претерпеваемым мной в ходе чудовищного эксперимента. Я отчаянно старалась унять дрожь в руке.

— Хм… пульс учащенный, но, с другой стороны, нынче утром вы взволнованы. Скажите, у вас есть причина для волнения — я имею в виду, конкретная причина? Вы вспомнили какие-нибудь события и обстоятельства нескольких недель, предшествовавших вашему прибытию в клинику?

— Нет, сэр, не вспомнила. — Страх в моем голосе слышался совершенно отчетливо.

— Жаль. На днях я получил краткое письмо от мисс Феррарс — она осведомляется, нашли ли мы бювар, и по-прежнему грозится привлечь вас к суду. Конечно, пока вы находитесь у нас, вам нечего бояться, но, если бы все-таки вы вспомнили, куда спрятали бювар, на вашем пути к освобождению стало бы одним препятствием меньше.

— Я вас не понимаю, сэр, — горестно вздохнула я, промокая платочком глаза, чтобы скрыть от него лицо.

— Будет прискорбно, мисс Эштон, если мы выпустим вас единственно для того, чтобы вас арестовали сразу за воротами.

— Но как вы можете выпустить меня, сэр, если у меня нет ни дома, ни денег, ни имени?

— Имя у вас будет… Постойте-постойте! То есть вы хотите сказать, что больше не считаете себя Джорджиной Феррарс?

Я зарыдала от ужаса уже непреднамеренно, комкая в руках платок и молясь, чтобы доктор Стрейкер принял мои слезы за слезы горя.

— Я уже и не знаю, что думать, сэр, — прерывистым голосом пролепетала я. — Рассудок говорит мне, что я не Джорджина Феррарс, но память говорит… если я не Джорджина Феррарс, значит я никто.

— Это интересно, — промолвил он. — И внушает надежду, хотя сами вы этого не понимаете. Постарайтесь не терять веры, мисс Эштон, ждать уже недолго.

Последние слова все еще отдавались набатом в моих ушах, когда дверь за ним закрылась.

До самой ночи лил дождь, но на следующий день я снова вышла в сад и медленно бродила по нему кругами, пока меня не сморила усталость. Я присела на скамью отдохнуть в бледных лучах солнца.

Что там доктор Стрейкер сказал про мой бювар? «Если бы вы могли вспомнить, куда спрятали его…» Безусловно, он нисколько не заинтересован в том, чтобы моя память полностью восстановилась, однако при этом настойчиво требует, чтобы я вспомнила, где бювар. А вдруг бювар и впрямь не у него? Может быть, в нем находится нечто очень для него важное — или представляющее опасность?

Ну конечно! Мой дневник, который я предположительно так и вела в течение всех недель, выпавших у меня из памяти. Я ведь рассказывала Фредерику, как тетя Вайда побуждала меня записывать все события каждого дня, даже самые незначительные.