Ингер Фриманссон - Крысоловка

– Да-да, – подхватила Юлия, – мы видели ее в среду, и тогда она была совершенно обычной. И что у нее с рукой, зачем эта ужасная повязка?

Томас потер лоб. Виду него был обеспокоенный. Йеннифер заметила, что вокруг глаз у него уже наметилась сеточка морщин.

– Она все о каких-то мерзких крысах говорит. Я ничего не понимаю. Видимо, ее крыса цапнула. Но рану она не показывает. А вдруг заражение крови! И беспрерывно ходит к мусорным контейнерам, что-то там ищет.

– Что ищет?

– Откуда я знаю, черт возьми. Наверное, эту крысу.

Юлия поднесла руку ко рту:

– Крысу? Здесь что, есть крысы?

– Я не знаю. Но мои вещи из подвальной комнаты мама перенесла наверх. Помните ту комнату внизу, мы там себе всё оборудовали для репетиций? Возможно, там завелись крысы. А я-то думал, что мы наглухо загерметизировали стены и пол…

Юлия поежилась. Покосилась в сторону кухни:

– Но они куда угодно могут пробраться.

– Да что тут рассуждать! – воскликнула Йеннифер. – Это не шутки! А вдруг Роза подхватила инфекцию?.. Крысы очень опасные, они переносят кучу болезней. И если Розу укусила крыса, то инфекция могла поразить мозг! Менингит или еще что. Ей срочно нужно в больницу. Видно же, что с ней неладно.

Томас смущенно посмотрел на девушку:

– Да, Йенни, ты права. Я и сам так думал. Дело в том, что мы приехали так поздно, мало что соображали…

Майя судорожно выдохнула. И вдруг коротко вскрикнула. Томас повернулся к жене:

– What’s the matter, darling? [45]

Экзотическая жена Томаса смотрела в сторону кухни. И тут они все увидели. Под столом сидело животное. Крыса. Привстав на задние лапы, она вглядывалась в гостиную. Длинный безволосый хвост подрагивал.

– Вот черт! – выкрикнул Томас. – Черт, ну и дрянь! А мы здесь ночевали.

Он вскочил, громко топая, двинулся к кухне. Крыса мгновенно скрылась.

Майя, спрятав лицо в ладнях, жалобно подвывала. Внезапно она перегнулась через подлокотник, и ее вырвало прямо на пол.

– I am sorry, – простонала она. – I am very, very sorry [46].

Йеннифер неловко похлопала ее по плечу:

– It’s okay, it’s okay [47].

Юлия, тоже вскочив, заорала:

– Сваливаем отсюда! Сейчас же! Не могу больше оставаться ни секунды! Гнусь какая. Уходим. Отвезем Розу в больницу. Ее нужно обследовать! А потом домой, к маме. Мне нужно в душ, прямо сейчас! Я час буду отмываться, не меньше! Мама звала нас на обед. Она обрадуется гостям. Обрадуется, Томас, вам. And you, Maya. It is our mother! [48]

Томас бросился в спальню и почти сразу выскочил с сумкой и гитарой. Юлия отвела Майю в ванную, помогла привести себя в порядок. Йеннифер слышала мягкий, утешающий голос сестры.

– Как же ты, бедняжка, испугалась, наверное, – бормотала та по-шведски, – как испугалась… Бедная малышка…

Материнские интонации в голосе сестры. Удивительно.

– Вы можете пожить у нас, в нашей уютной берложке в Блакберге, или на Тулегатан. Без крыши над головой не останетесь. Все образуется. А здесь жить нельзя.

– Я найду Розу, – сказала Йеннифер. – Вы идите к машине. Там встретимся.

Старик седой, крестьянин вольный…

В голове крутились строки Сеттерлинда.

Смерть. Крестьянин с корзиной.

Она представляла себе эту картинку, читая некрологи: корзина за спиной у старика, он наклоняется, опускает ее на землю.

Ей нравилось это странное стихотворение.

Умиротворяющее, почти радостное.

Она готова. Готова расстаться с жизнью.

«Титус», – подумала она, но не было в этой мысли ни грусти, ни отчаяния.

Титус был этим крестьянином. А она – зайчонком. Титус пришел за ней. Ингрид казалось, что она видит его. Что Титус склонился над ней, смотрит на нее со своей мягкой, теплой умешкой.

Где же ты была, мышонок мой?

Вечно он называл ее мышонком, бельчонком. Точно она была его маленькой любимой зверушкой. Он стоял в кромешной тьме, но она больше не боялась тьмы.

И боль ушла. Тьма размывалась. Обретала пушистую мягкость. Ингрид погружалась в нее, точно в уютное прибежище.

Сверху неслись звуки. Новые звуки, иные, чем прежде, вибрации. Она вяло думала, что ее наверняка найдут. С усилием открыла глаза. Знакомый четырехугольник света. Теперь едва различимый. И все. Губы шевельнулись, рот приоткрылся, словно она хотела сказать, закричать. Но звук не шел. Все кончено.

Она лежала в корзинке крестьянина. Он уже шел дальше, и корзинка мерно качалась у него за спиной.