Курт Ауст - Второй после Бога

– Вернулся, Петтер!

Я кивнул и подвинул табурет к его постели.

– Я знал, – сказал он. – Мне это приснилось прошлой ночью.

Я засмеялся. Все знали, что Сигварт часто видел вещие сны о чем угодно.

– Мне приснилось, что ты был вместе с рыжей дамой и что у тебя в руке была какая-то бумага. Ты читал мне вслух и о чем-то меня спрашивал.

Я перестал смеяться. По спине пробежал холодок. “Наверное, в хлеве дует”, – подумал я и закрыл дверь.

– А о чем… о чем я тебя спрашивал? – хрипло проговорил я и прижал рукой карман.

Влажные глаза Сигварта, не отрываясь, смотрели на меня.

– Не помню, Петтер. Но точно о чем-то важном. Это я сразу понял. Важном для тебя.

Я убрал руку и спросил, как он себя чувствует, он сказал, что здоровье его никуда не годится и скоро он преставится.

– Ну-ну, не так уж все и плохо, – утешил я его, но Сигварт сказал, что, если человек перестает мочиться, вода скапливается у него в теле, и он распухает, как свиной пузырь. А тут уж только вопрос времени, когда этому пузырю придет время лопнуть, разорваться, чтобы его содержимое вылилось и затопило весь хлев. Хе-хе. – Он засмеялся над последними словами, живот затрясся, но боль заставила его лицо исказиться. Во дворе залаял Мюлле, потом рыкнул, и все затихло.

Мы заговорили о Копенгагене и о том, что случилось в Хорттене за время моего отсутствия; и пока мы по очереди рассказывали друг другу о событиях, произошедших дома и в мире, Сигварт выудил из-под тюфяка бутылку, и мы тянули из нее терпкий бренневин, и время летело, и мне было приятно снова видеть Сигварта. Не скоро, но наконец мы с ним наговорились и воцарилась добрая тишина, тогда мы услышали, как по крыше стучит дождь и поскрипывают стены. Коровы жевали жвачку, обмахиваясь хвостами, роняли горячий навоз, так что в каморке Сигварта было тепло. Неожиданно он хлопнул себя по уху, потом потянул его и почесал.

– Зима будет холодной, – заключил он. – Если блохи прыгают человеку в уши, значит, осень будет теплой, а теплая осень надежды косит, это ты и сам знаешь, Петтер, после нее зима бывает суровой.

Я достал из кармана крохотную коробочку и протянул ее Сигварту.

– Это тебе. Утешение на зиму, – сказал я.

Он положил коробочку на перину и оглядел ее. Попытался раскрыть своими распухшими пальцами, я помог ему, с открытым от удивления ртом он смотрел в раскрытую коробочку.

– Нет… Петтер… ты… – пробормотал он и взял в руку маленький серебряный крестик. Я помог ему завязать вокруг шеи кожаный ремешок. Он поднес крестик к близоруким глазам, поцеловал его и снова стал разглядывать.

– А мне… мне нечего тебе подарить, – сказал он и в знак благодарности пожал мне руку.

– Ошибаешься… есть, – сказал я, вынул из кармана бумагу и расправил ее. Сигварт глядел на крестик, вертел его во все стороны, и крестик блестел при свете свечи. Он не слышал того, что я ему сказал.

– Петтрине Олюфсдаттер, – прочитал я. – Сидсель Лауридсдаттер. Марите Хеллисдаттер. – Я поднял глаза и глотнул воздух. Сигварт опять широко раскрыл глаза. – Кто они? – шепотом спросил я.

Он завозился, стараясь сесть поудобнее. Я помог ему и не торопил его с ответом. Он кашлянул и почесал голову.

– Почему, Петтер? Почему ты теперь хочешь это узнать? Разве твоя жизнь сложилась неудачно?

– Сигварт, ты знал мою мать? – Я внимательно наблюдал за ним, он поднял серебряный крестик и кончиками пальцев ощупывал каждую выпуклость.

– Ну да, знал, – пробормотал он наконец.

Я молчал.

– Но… почему именно теперь?

Он имел в виду: почему только теперь? Я вытянул ноги, снова согнул их, прислонился к стене и смотрел на маленький пламень, который за вечер медленно подобрался к бортику топчана. Вскоре он коснется дерева и погаснет.

– Не знаю, – сказал я. – Просто я никогда раньше об этом не думал, меня никто никогда о ней не спрашивал. Знаю, что она была работницей в Хорттене, что у нее было много мужчин, если верить тому, что про нее говорили, и что никто не знал, кто мой отец. Хозяин никогда не говорил о ней хорошо, называл “девкой” и “шлюхой” и даже хуже, говорил, что она понесла заслуженное наказание, так что все это не позволяло мне задавать лишних вопросов. Но… когда я уехал из дома… она с каждым днем становилась для меня все важнее, а то, что про нее говорили другие, казалось уже не таким значительным или… нет, не знаю… Как бы там ни было, а она была моя мать. – Я помахал бумагой. – Я случайно обнаружил, что на теологическом факультете хранятся копии документов.