Алан Брэдли - Здесь мертвецы под сводом спят

– Выше нос, – сказала я и, произнося эти слова, осознала, что примерно то же самое сказала Даффи. – Как поживают ваши учительские планы?

Больше всего в жизни, за исключением разве что руки моей сестрицы, Дитер хочет преподавать в Англии английскую литературу. Он с детства является преданным поклонником сестер Бронте и рвется поделиться своим энтузиазмом в классной комнате.

Он сразу же просиял.

– Вы умеете хранить тайны? – спросил он.

Я чуть не рассмеялась ему прямо в лицо. Из миллиардов людей, когда-либо топтавших лицо планеты Земля, никто – ни единый! – не умел так хорошо держать рот на замке, как Флавия де Люс.

Я перекрестила сердце и губы и сделала двумя пальцами знак победы.

– Клянусь на крови, – сказала я. Это клятва, известная немногим.

– Ваш отец замолвил за меня словечко в Грейминстере. Я должен начать преподавать там осенью.

Я обняла его. Не смогла удержаться. Я знала, что во время Пасхи Дитер уезжал на какое-то загадочное собеседование, но ничего больше не слышала.

– Яруууу! – прокричала я. – Замечательно! Поздравляю, Дитер!

– Но держи это при себе. Мы не хотим объявлять об этом до похорон.

Я сразу же обратила внимание на словечко «мы».

Я снова обняла его.

– Эй, мистер! Не бойтесь. Ваш секрет в безопасности.

Дитер одарил меня широкой улыбкой и предложил руку.

– Пойдемте? – предложил он. – Я объявлю всем, что вы нашлись.

Несмотря на чудесную погоду, внутри дома ощущалась зябкость, которую я не могла легко объяснить. Как будто мир вступил в новый ледниковый период: перемена, которая застала всех врасплох, погрузив в некую разновидность летаргии.

В вестибюле последние гости, пришедшие попрощаться с Харриет, потрясенно смотрели друг на друга, как будто внезапно потеряли способность узнавать своих соседей.

Царила неловкая тишина, прерываемая только шарканьем туфель по черно-белому мрамору и сдавленными всхлипываниями женщины, которую я никогда раньше не видела.

Я думаю, мы все осознали, что приближается время похорон Харриет.

День предстоит ужасный.

Я обнаружила Фели в гостиной, она сидела за роялем с белым лицом и краснющими глазами. Ее пальцы двигались по клавишам, но инструмент не издавал ни звука. Такое ощущение, будто у нее нет сил извлечь музыку из инструмента. Я постояла секунду-другую, пытаясь угадать по движению ее пальцев, что за беззвучную мелодию она играет.

Меньшее, что я могла сделать, – это начать разговор на культурной ноте.

– Мне так жаль, Фели, – произнесла я. – Понимаю, как тебе тяжело.

Ее голова медленно повернулась, и опухшие глаза неуверенно сосредоточили взгляд на мне.

– Правда? – спросила она. И после очень долгой паузы добавила: – Я рада.

Было совсем непохоже, что она радуется.

Обычно, хотя я никогда ей этого не говорю, моя сестра Фели поразительно красива. Ее волосы отливают золотистым блеском, голубые глаза ярко сверкают. Цвет лица – по крайней мере с тех пор как утихла вулканическая активность, – превращается в то, что киножурналы именуют «английским персиком со сливками».

Но сейчас, когда Фели сгорбилась за клавиатурой, я мельком уловила, как она будет выглядеть в старости, и картина оказалась неприятная. Даже пугающая.

Что еще хуже, меня охватила ошеломляющая волна жалости.

Я так хотела рассказать ей, что пыталась вернуть Харриет к жизни, чтобы мы все – она, отец, Даффи и я, а также Доггер и миссис Мюллет, – конечно же, жили вместе долго и счастливо.

На самом деле эта история была сродни сказке доктора Киссинга: полуправда, полувымысел. Но какая часть истории к чему относится?

Я больше не знала.

– Могу что-нибудь сделать? – спросила я, сражаясь с подводными течениями своего уставшего разума.

Я осознала, как мало пала и как сильно на меня это повлияло.

– Да, – ответила Фели, – есть. Сегодня днем не делай ничего такого, что может поставить нас в неловкое положение.

Как будто я бродяга у кухонной двери.

Думаю, больше всего меня ранило это «нас». Еще одно слово с длинными тенями: три простые буквы, «н», «а» и «с», превратившие меня из сестры в чужака.

– Тетушка Фелисити еще не говорила с тобой? – внезапно ее голос стал холодным, как лед.

– Говорила? На какую тему?

Фели повернулась обратно к клавиатуре, и ее руки извлекли из инструмента серию самых грубых, скрежущих, мучительных аккордов, которые только можно представить.

Я закрыла уши руками и выбежала из комнаты.