Хизер Гуденкауф - То, что скрыто

– Девин! – восклицает она, обнимая мою спутницу. На тонких запястьях звякают серебряные браслеты.

– Здравствуй, Олин, – со смехом отвечает Девин. – Я тоже всегда рада тебя видеть.

– Ты, должно быть, Эллисон. – Олин выпускает Девин и берет мою руку в обе свои. Руки у нее теплые и сильные. – Рада с тобой познакомиться, – продолжает она сиплым, прокуренным голосом, не сводя с меня зеленых глаз. – Добро пожаловать в «Дом Гертруды»!

– И я рада с вами познакомиться, – отвечаю я, стараясь не отводить взгляда в сторону.

– Входи же, входи! Сейчас устрою тебе экскурсию. – Олин отступает в прихожую.

Я оглядываюсь на Девин; грудь сжимается от страха. Девин ободряюще кивает.

– Эллисон, мне пора возвращаться на работу. Я навещу тебя завтра, договорились? – Заметив мое встревоженное лицо, она обнимает меня. Хотя легче мне не становится, я благодарна ей за ласку. – До свидания, Олин… и спасибо тебе! – говорит Девин и, повернувшись ко мне, добавляет: – Держись. Все будет хорошо. Если что-то понадобится, звони.

– Все нормально, – отвечаю я, успокаивая скорее себя, чем Девин. – Привыкну.

Я смотрю ей вслед. Она быстро сбегает с крыльца и возвращается к машине – и к своей привычной жизни. А ведь и я могла быть такой же! Могла бы носить серый костюм и возить клиентов в дорогой машине. А вместо этого прижимаю к груди рюкзак, в котором уместилось все мое имущество. Мне предстоит жить в одном доме с людьми, с которыми в своей прежней жизни я бы даже не стала знакомиться. Я поворачиваюсь к Олин. Она пытливо изучает меня, и на ее лице появляется выражение, которое я пока не могу описать. Жалость? Печаль? Может, она вспоминает свою дочь? Не знаю.

Она откашливается – хрипло, с мокротой – и продолжает экскурсию:

– Сейчас здесь живут десять женщин, вместе с тобой уже одиннадцать. Твою соседку по комнате зовут Би. Она славная. Вот здесь раньше была библиотека. – Олин кивком указывает на большую квадратную комнату слева. – Сейчас мы проводим в ней собрания – каждый вечер в семь. Здесь столовая. Ужин ровно в шесть. Завтракать и обедать можно когда хочешь. Кухня вон там – я проведу тебя туда, когда закончим экскурсию. Как бывает почти везде, кухня – сердце «Дома Гертруды».

Олин передвигается стремительно; приходится спешить, чтобы не отстать, и у меня нет времени осмотреть все комнаты по очереди. После безыскусной тюремной камеры «Дом Гертруды» очень давит на психику. Стены здесь ярко окрашены, повсюду картины и фотографии, мебель и разные безделушки. В дальнем углу играет музыка; мне кажется, что я слышу детский плач. В ответ на мой вопросительный взгляд Олин объясняет:

– Родственники могут навещать постоялиц. А плачет ребенок Кейси. Кейси на следующей неделе уходит от нас. Возвращается домой, где будет жить с мужем и детьми.

– Почему она оказалась здесь? – спрашиваю я, когда Олин подводит меня к еще одной комнате, похожей на гостиную.

– У нас, в «Доме Гертруды», не принято расспрашивать друг друга о прошлом. Мы предпочитаем загладить свои ошибки, делая лучше жизнь других и помогая друг другу достичь своей цели. Правда… – Олин встряхивает головой, – здесь слухи распространяются быстро; ты довольно скоро познакомишься со всеми.

Неожиданно я чувствую страшную усталость. Очень хочется, чтобы Олин поскорее отвела меня в мою комнату. Хочется вползти под одеяло и заснуть. Навстречу нам попадается приземистая толстушка с черными волосами до талии. Видимо, она любительница пирсинга – в ее носу и губах целая коллекция самых причудливых колечек и сережек.

– Эллисон, это Табата. Табата, это Эллисон Гленн. Она будет жить в комнате с Би.

– Я знаю, кто ты, – хмыкает Табата, отбрасывая волосы назад и поднимая большое ведро с чистящими средствами.

Я, конечно, не думала, что мне удастся сохранить свою личность в тайне, и все-таки хочется, чтобы будущие соседки считали, что я угоняла машины, нюхала кокаин или даже убила мужа, не выдержав его издевательств…

– Рада познакомиться, – говорю я, и Табата фыркает так громко, что я боюсь, как бы у нее из носа не вывалилась серьга. Вдруг мне становится смешно, потому что я вспоминаю свою подругу Кейт. Когда нам было по четырнадцать лет, она, ничего не сказав родителям, проколола себе пупок. Вскоре место прокола воспалилось и загноилось. Я пыталась помочь ей, но Кейт боялась щекотки и хихикала всякий раз, как я прикасалась к ее животу. Бринн вошла в комнату, когда я помогала ей промыть рану, и мы невольно расхохотались. После того случая всякий раз, как мы с Бринн видели человека с пирсингом в необычном месте, на нас нападал смех.