Джонатан Келлерман - Голем в Голливуде

– Она пришла за мной, – сказал Джейкоб.

Сэм не ответил.

– Потому что в твоих жилах – кровь Махараля.

– Ты же сам сказал. Она пришла за тобой, а не за мной.

Джейкоб уставился на отца.

– Если не возражаешь, я посижу, пока ты подгонишь машину, – сказал Сэм.

Для почти слепца он с поразительной уверенностью исполнял роль штурмана:

– Перестройся в правый ряд.

– Не хочу показаться занудой…

– Тогда помолчи.

– …но было бы проще сказать, куда мы едем.

– Опоздаешь с перестроением.

Джейкоб глянул через плечо и ушел с полосы, уводившей на 110-е шоссе.

– Давай с трех раз угадаю?

– Сбрось скорость, впереди камера.

Джейкоб притормозил.

За эстакадой сверкнул глаз радара.

– Если что, я отговорюсь, – сказал Джейкоб.

– Незачем рисковать.

Джейкобу в голову приходило лишь одно место к востоку, куда Сэм мог проложить маршрут не глядя. На пересечении со 101-м шоссе Джейкоб показал правый поворот, затем выбрался на 60-ю автостраду, которая вела в Бойл-Хайтс и к кладбищу «Сад покоя». Снова включил поворотник, готовясь съехать на Дауни-роуд.

– Нет, на юг по 710-му, – сказал Сэм.

Наверное, он запамятовал. Видимо, они с Найджелом ездили в другие часы или кружным путем.

– Абба…

– На юг по 710-му.

Впереди маячил рыжеватый холм, исконопаченный белыми надгробиями.

– Вон кладбище, отсюда видно.

– Нам не на кладбище, – сказал Сэм.

Озадаченный Джейкоб вырулил на 710-е шоссе.

Через две мили Сэм велел свернуть на 5-е.

– У меня полбака, – сказал Джейкоб. – Нам хватит?

– Да.

Затем были 605-е шоссе, трасса Империал и проезд через Дауни. Джейкоб почти не знал эти места и уже подумывал включить навигатор, но тут Сэм велел перебраться на 710-е и ехать на север.

– Мы же недавно с него съехали.

– Я знаю.

– Намотаем огромный круг.

– Езжай.

– У нас кто-то на хвосте? – спросил Джейкоб.

– Это по твоей части.

Джейкоб глянул в зеркало.

Море машин.

По указке Сэма он несколько раз менял рядность, имитируя съезд.

– По-моему, никого, – сказал Джейкоб.

Сэм кивнул:

– Тут я полагаюсь на тебя.

Вновь миновали кладбище, но теперь с востока, откуда были видны лишь кивающие верхушки пальм, похожих на растреп. В конце автострады свернули к Алхэмбре и выехали на Уэст-Вэлли-бульвар. Джейкоб безропотно лавировал по жилым кварталам.

– Как там? – спросил Сэм.

Джейкоб глянул в зеркало:

– Чисто. – Он забавлялся, недоумевал, бесился. – Между прочим, осталось четверть бака.

– Заправимся на обратном пути. Направо на Гарфилд, потом первый поворот налево. Три квартала прямо, дом 456 по Восточной, в конце квартала.

Невзрачная улица, обиталище небогатого среднего класса: дома с бетонными решетками, гордые клумбы, на подъездных аллеях пикапы и катера на прицепах.

– Там на стоянке всего пять мест, они обычно заняты, – сказал Сэм. – Припаркуйся где сможешь.

Джейкоб остановился перед оштукатуренным трехэтажным зданием с черепичной крышей. Короткая полукруглая аллея, черепичный навес. Самшитовая изгородь, деревянная вывеска.

ТИХООКЕАНСКИЙ ДОМ ПРЕСТАРЕЛЫХ

МУНИЦИПАЛЬНЫЙ ОТДЕЛ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ

ГРАФФИНА

Молча посидели в машине.

– Я прошу у тебя прощенья, – сказал Сэм.

Джейкоб не ответил.

Сэм склонил голову:

– Ты прав. Извини. Не надо было… Прости.

Он выбрался из машины и пошел по аллее. Обмирая от ужаса, Джейкоб двинулся следом.

Он понял. Все понял, едва переступил порог. За конторкой стояла женщина в больничной униформе, растрафареченной Микки-Маусами.

– Доброе утро, мистер Авельсон, – улыбнулась она.

Сэм кивнул, и Джейкоб все понял.

Шибало хлоркой. Джейкоб посмотрел на отца, который неловко расписывался в формуляре. Почему он это делает? Зачем вообще это затеял? Он ведь никогда не был эгоистом. Наоборот. Сэм отдавал, отдавал, отдавал. Жаловал всех добротою; не жаловался. Может, неким извращенным манером щедрость эта обращалась и на него самого? Тогда это невообразимый эгоизм.

– Распишись. – Сэм подал ему формуляр. Подпись – Авельсон.

И как расписаться? Тоже врать, что ли? Джейкоб поставил свое настоящее имя.

Он понял. И все равно шагал за Сэмом по коридору – растрескавшиеся плитки пола, серые стены в засохших потеках краски. Приоткрытые двери каморок на две кровати. Засаленные половики, тонкие одеяла. Детский рисунок на стене лишь подчеркивает мертвенность виниловых обоев. В вазе увядшие подсолнухи, воды на палец, замшелая гниль. Сердце ныло, боль разрасталась. Неужто нельзя было что-нибудь получше? Наверняка ведь можно было.