Филлис Джеймс - Убийство в теологическом колледже

Сон все не шел. От него явно ускользнул тот приятный момент, когда голова освобождается от груза сознания и бесстрашно погружается в каждодневную маленькую смерть. Наверное, ему мешал заснуть неистовствующий ветер.

Обычно ему нравилось лежать в кровати и засыпать под звуки грозы, но эта гроза не располагала ко сну. Ветер смолкал, наступал короткий период абсолютной тишины, а затем следовал тихий стон, перерастающий в завывания, словно голосил хор чокнутых демонов. Во время таких пиков он слышал, как трещит большой каштан, и неожиданно представил себе, как ломаются сучья, как заваливается сучковатый ствол, сначала вроде неохотно, а затем ужасным рывком, вламываясь верхними ветками в окно спальни. И – неизменным аккомпанементом пульсирующему грохоту ветра – он слышал, как бьется о берег море. Казалось, ничто живое не сможет выдержать столь яростную атаку воды и ветра.

В один из моментов затишья он включил лампу, взглянул на часы и удивился: было уже пять тридцать пять утра. Получается, он проспал – или по крайней мере продремал – больше шести часов.

Дэлглиш уже подумал, что гроза растеряла свою силу, как снова раздался гул, мгновенно выросший в ужасающий рев. В последовавшей за ним тишине ухо уловило другой звук, настолько знакомый с детства, что он тотчас узнал его: звон церковного колокола. Это был одинокий звон, чистый и мелодичный. На секунду ему показалось, что звук был лишь остатком какого-то полузабытого сна. Но затем коммандер окончательно проснулся и понял, что именно услышал. Напряг слух, но звон больше не повторился.

Дэлглиш действовал без промедления. У него давно выработалась привычка не ложиться спать, пока он аккуратно не разложит под рукой все вещи, которые могут потребоваться в случае необходимости. Он надел халат, тапочкам предпочел туфли и взял со стола фонарик, тяжелый как оружие.

Он покинул жилище в темноте и, ведомый лишь светом фонаря, тихо закрыл за собой переднюю дверь и вступил в водоворот поднятых ветром листьев, которые носились вокруг его головы подобно стае безумных птах. Ряд слабых настенных светильников вдоль северной и южной галерей лишь обрисовывал контуры стройных колонн, отбрасывая на булыжники мрачный свет. Основное здание было в темноте, свет горел только в соседнем окне номера «Амвросий», где, как он знал, спала Эмма.

Пробегая мимо, он не стал останавливаться, чтобы позвать ее, а потом почувствовал, как сердце сдавил страх. Из-под огромной южной двери в церковь пробивалась еле заметная полоска света, а значит, она была приоткрыта. Он распахнул ее – дуб застонал на петлях, – а потом затворил за собой.

На пару секунд, не больше, он застыл, прикованный к месту открывшейся его взгляду неожиданной сценой. Ничто не заслоняло от него «Страшный суд», и он увидел картину в обрамлении двух каменных столбов, настолько ярко освещенной, что даже блеклые цвета засияли невообразимой сочностью, словно обновили краски. Но шок от того, как изуродовали этот шедевр, не шел ни в какое сравнение с ужасом развернувшейся перед ним чудовищной сцены. Распластавшись ничком, словно в экстазе поклонения, перед картиной лежал архидьякон. Возле его головы с двух сторон церемонно стояли два тяжелых медных подсвечника, а лужа крови казалась более красной, чем бывает человеческая кровь. Даже две фигуры рядом выглядели ненастоящими: седовласый священник в черном распахнутом плаще, преклонив колени, практически обнимал тело, а рядом склонилась девушка, положив руку ему на плечо. На какой-то момент ему почудилось, что вокруг ее головы пляшут черные дьяволы, выпрыгнувшие из картины.

Эмма повернула голову на звук открывшейся двери, мгновенно вскочила и ринулась к нему навстречу.

– Слава богу, вы пришли.

Девушка буквально вцепилась в него. Обняв ее в ответ, он почувствовал, как она дрожит, и понял, что своим неосознанным порывом она пыталась выразить облегчение.

– Отец Мартин, – отпрянув, произнесла она. – Не могу заставить его подняться.

Ладонь левой руки отца Мартина, которой он обвил тело Крэмптона, утопала в луже крови. Дэлглиш положил фонарик, опустил руку на плечо священника и мягко произнес:

– Отец, это Адам. Пойдемте отсюда. Я здесь. Все хорошо.

Разумеется, это было не так. Утешающие слова резали слух фальшью.

Отец Мартин не шелохнулся, и его плечо, на котором лежала рука Дэлглиша, осталось неподвижным, словно скованное трупным окоченением.

– Давайте, отец, – вновь проговорил Дэлглиш, уже более настойчиво. – Сейчас нужно уйти. Вы уже ничем не поможете.