Кэрол Дуглас - Доброй ночи, мистер Холмс!

С одной стороны, я пришла в дикий восторг, узнав, что могу вернуться к работе и в моей жизни вновь появится привычный упорядоченный ритм, но, с другой стороны, меня потрясла легкость, с которой Годфри отказался от моей компании в предстоящей поездке. Я глянула на подругу. Она внимательно, с не меньшим удивлением, чем я, смотрела на адвоката.

– Ирен?

Услышав звук моего голоса, подруга помотала головой, будто стряхивая оцепенение:

– Мистер Нортон прав. Если я правильно поняла, поездка обещает быть весьма насыщенной. – Адвокат кивнул, и она продолжила: – Милая, Нелл, мне просто совесть не позволяет тащить тебя с собой в Париж, когда ты еще толком не отошла от нашего головокружительного побега из Богемии. Кроме того, возможно, нам с мистером Нортоном удастся узнать что-нибудь новенькое о поясе.

– Так значит, вы согласны? – с надеждой спросил Годфри.

– Согласна, – кивнула Ирен, – несмотря на один серьезный минус, – она строго посмотрела на меня. – Этот минус заключается вовсе не в том, что мне предстоит поехать с вами одной, без сопровождения. Я всегда плевала на условности, ограничивающие мою свободу. Беда в другом. Из-за того, что мы покинули Богемию в невероятной спешке, у меня не осталось приличных нарядов, которые я могла бы взять с собой в Париж.

– Дорогая мисс Адлер, Париж будет не в силах устоять пред вами, даже если вы отправитесь на его штурм в рванье, словно революционерка-республиканка. Если же вы явитесь туда в платье, что сейчас надето на вас, столица Франции в тот же миг окажется у ваших ног.

– Вы сильно преувеличиваете, мистер Нортон, что весьма нетипично для адвоката, – сухо ответила Ирен. – Когда мы уезжаем?

Годфри с довольным видом пожал плечами.

– Послезавтра, а вернемся – через три дня. Завтра утром первым же делом я отправлюсь за билетами.

Вскоре Годфри ушел, а я осталась сидеть, лишившись от потрясения дара речи. Молчала я недолго.

– Слушать ты меня все равно не станешь, поэтому с тем же успехом тебе мог бы давать советы и наш попугай. Однако я все равно скажу, что думаю, пусть это тебе и не понравится, – заявила я. – Я считаю, что твоя поездка с Годфри в Париж неуместна и непристойна.

Ирен уже успела вернуться к чтению. Ее волосы в свете лампы на фоне полированной деревянной спинки кресла казались языками пламени. Подруга повернулась ко мне. В ее глазах полыхнул знакомый огонь.

– Милая Нелл, я отправляюсь в Париж именно потому, что эта поездка кажется неуместной и безумной. В противном случае она была бы невероятно скучна. Твой друг Нортон прекрасно это понимает. Он чувствует, что я здесь чахну, и хочет вновь пробудить во мне интерес к жизни.

– Похоже, ему это удалось, – фыркнула я.

– Похоже, да, только с приманкой он ошибся.

– То есть ты едешь в Париж не ради аукциона?

– Не больше, чем он.

– А зачем тогда?

В ответ Ирен лишь улыбнулась и пожала плечами. Несколько позже я услышала, как она напевает Казанове: «Fŕere Jacques» [43].

Даже атмосфера Темпла, от которой веяло буквально горней безмятежностью, не могла вернуть мне душевного равновесия, которого я лишилась, когда принялась разбирать бумаги в конторе Годфри. Мало того, что машинистки, которых Нортон нанимал во время моего отсутствия, устроили в документах дикий беспорядок, так они еще оставили кучу работы недоделанной.

Я быстро стучала клавишами: как всегда, я считала, что труд – лучший способ обуздать свой гнев. Вставляю белый чистый лист – вынимаю черный от букв. Совсем как репутация Ирен. Неожиданно мне пришло на ум, что ее отношения с королем Богемии, сколь бы невинными они ни были, скорее всего, и так уже навсегда безнадежно погубили ее доброе имя. Кроме того, при всей неуместности ее поездки, уж лучше пусть Ирен отправится в Париж с Годфри Нортоном, чем с каким-нибудь другим мужчиной. В данном случае, решила я, мы имеем дело с наименьшим из зол.

И все же при этом я чувствовала себя забытой и брошенной, совсем как в те времена, когда Ирен уехала в Италию. На этот раз мне было вдвойне больнее: два самых близких мне человека, по всей видимости, прекрасно себя чувствовали без меня. Иногда мне становилось так себя жаль, что на глаза наворачивались слезы. Я корила себя за столь недостойное чувство, но ничего не могла поделать. В результате я опечаталась: пришлось выдрать листок и начать работу сызнова…

В тот самый момент, когда мне особенно не хотелось никого видеть, в контору кто-то зашел. Я допечатала до конца предложения и повернулась, готовая сорвать злость и обиду на посетителе. Кто именно явился к Нортону – меня в тот момент совершенно не интересовало.