Николай Поливин - Кит - рыба кусачая

Как вы уже, наверное, догадались сами, Наташа, которую выманивал своими колдовскими напевами Аверкий, была дочерью проклятого богатея. Выглянет Наташа в окошко из-за ситцевой занавески, обожжет Аверкия синими глазами и скроется. И не поймет парень: мил он или не мил своей зазнобушке. Если бы был немилым, не выглядывала бы, наверное. А если мил, то почему знака никакого не подаст?

— Отец не позволяет, — не выдержал Генка, — вот и не...

Но ему не дали высказать его догадку до конца, зашикали, затузили по спине кулаками: мол, сам не слушаешь, так нам не мешай. А рассказчик тем и воспользовался, сделал вид, что разобиделся, прикусил язык и помалкивает, уговоров дожидается. Хитер Колька — ничего не скажешь. Первыми не выдержали девчонки:

— Ну, Коленька, ну, Колесико, доскажи до конца, не томи душу!

А Колька кочевряжится: мол, пусть Генка досказывает. А откуда Генке знать и про Ануфрия и про Аверкия, если он до сих пор и имен-то таких не слыхивал. Кит и тот с открытым ртом Колькины россказни слушает, значит, и для него они внове.

— Хватит петли-то заячьи плести, — наконец не выдержал Костя, — раскручивай свою байку, пока самого не раскрутили да в Кисинку к сомам не отправили.

Это подействовало. Облизнулся Колька по-кошачьему острым малиновым язычком и — опять:

— Блеснет зорька ясная в окошке и моментально скроется. И тотчас же, как гром среди бела дня, Ануфриев рык звериный раскатится да псы зайдутся в неистовой злобе. А балалаечник свое:

И однажды, дело это было в канун большого старинного праздника, не то перед пасхой, не то перед Иваном Купалой — чего не знаю, того не знаю, распахнулось створчатое окошко, и упал к Аверкиевым ногам белый батистовый платочек, шитый шелками заморскими. Схватил его настойчивый певун, поцеловал трижды и лишь потом рассматривать стал. Думает: записка, может, какая-никакая припрятана. Ан нет. Ни словечка, ни полсловечка, лишь две чайки на белом поле как живые порхают. Тут он и сообразил: согласие на побег с ним Наташа дает! И так ему весело стало, что в пляс пустился. Не то что люди, псы прикусили языки от удивления, лаять позабыли. А хозяин их за это арапником! А Не-тронь-беда знай себе замысловатые коленца выбрасывает, припевки веселые сыплет:

А народ вокруг дивуется, за своего любимчика добрым русским сердцем радуется.

Пришла ночь. Ночь как ночь, ничем не примечательная, ничем от других ночей не отличительная И не лунная и не темная, и не тихая и не ветреная — так себе, серединка на половинку. Это для всех, а для Аверкия она удивительная и светом и шепотом от всех ночей отличительная. Козявка стрекотнула: «Ага, — думает он, — это к счастью». Филин ухнул, река плеснула: «Ага, — улыбается он, — это к радости».

Село давно уже уснуло... Колька рассказ ведет как бы в полусне, даже глаза у него полуприкрыты, будто сквозь прищур картины давние рассматривает Лицо побледнело, черты его заострились как-то. Жуть даже берет! Пошевелиться и то боязно. Лишь костер знай себе потрескивает, комаров дымом едучим отгоняет.

— Так вот, — продолжает Колька, — вышагивает Аверкий по ветловой роще, что напротив дома чураловского, собак боится всполошить, условленного часа ждет, колотушку сторожа слушает. А время, как болото стоячее, — пузырится, а движения никакого. Тогда парень стал о скором счастье думу думать, в бурю бумажный дом строить. Ведь недаром пословица говорит: «Загадывать — загадывай, да раньше времени вперед не заглядывай», а по-теперешнему: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!» А Аверкий в мечтах на такую гору взобрался, что в вниз глядеть боязно: голова кружится. Тут земля на? полуночный порог одной ногой встала, сторож колотушкой полночь объявил. Аверкий подобрался весь, к заветным воротам бесшумными, кошачьими шагами заскользил. Ни один пес не учуял. Вот и ворота! Но что это? Кажется, они приоткрываются! Не сон ли это? Не притча ли какая обманная? Нет! Вот и платье белое, воздушное выпорхнуло в приоткрывшуюся щель, вот и коса русая литая ударилась о белое плечо...