Дональд Уэстлейк: Плата за страх

– Почему же?

– Потому что если я позволю зародиться надежде, то я погиб. Если мою апелляцию отклонят, то я – конченый человек. Еще один Донлон. У каждого человека есть свои рамки, и он адаптируется к жизни внутри них. Донлона выпихнули за эти рамки, когда он обнаружил, что стерилен и, возможно, имеет и другие проблемы. Он приспособился к новым ограничениям, немного свихнулся, чтобы быть в состоянии существовать в этом мире, а потом его вытолкнули и из этих рамок, когда он вдруг сделался убийцей. А во второй раз он не смог приспособиться, он потерял сам себя. То же самое ожидает и меня. Однажды меня вытолкнули, и я приспособился, я заслонился от мира, я живу в своем маленьком мирке, занимаюсь маленькими делами, в голове у меня – маленькие мысли. А теперь вы предлагаете мне выйти за эти рамки, поставив жизнь на карту. Я на это не согласен. Я уж лучше поживу, хотя бы и вполжизни.

Он вперил в меня внимательный взгляд, и я видел, что он решает, продолжать ли настаивать на своем. Увидев по его лицу, что он предпочел оставить меня в покое, я испытал облегчение.

– Ладно, Тобин, – махнул он рукой, – по-моему, вам видней.

– Спасибо.

– Если когда-нибудь передумаете, позвоните мне прежде, чем что-нибудь предпринимать.

– Обязательно, – пообещал я, хотя знал, что я не передумаю и ничего не буду предпринимать. Он поднялся на ноги.

– Как я понимаю, вам не хочется здесь задерживаться, – сказал он.

Собственно говоря, я бы задержался здесь на неопределенный срок, но ему об этом сказать я не осмелился. У подавляющего большинства людей сформировался целый комплекс общепринятых точек зрения на вещи, а когда чья-то точка зрения отличается от их, они незамедлительно относят таких людей к числу больных или безумных, возможно, опасных и определенно неспособных справиться со своими собственными делами, поэтому с такими начинают возиться. И я встал со словами:

– Нет, кажется, я и так здесь слишком долго пробыл.

– Мне тоже так кажется. Пойдемте.

Мы вместе вышли из камеры, нам отперли дверь в конце коридора, а внизу дежурный вернул мне отобранные накануне вещи. Поскольку меня сопровождал капитан, то обратный процесс занял гораздо меньше времени, чем когда меня принимали. Не прошло и десяти минут, как мы стояли в вестибюле рядом с сидевшим за стойкой дежурным сержантом, и выход был свободен.

Капитан Дрисколл протянул мне руку, и, ощущая себя героем мелодрамы, я взял ее.

– Не знаю еще, решим ли мы замолчать это дело, – сказал он. – Не мне решать, поднимусь наверх – позвоню в комиссию по служебным расследованиям, договорюсь о встрече. Если решат придать дело огласке, вас, возможно, вызовут в суд или на допрос.

Я в глубине души ощущал уверенность, что дело вовсе не захотят придавать огласке – ведь если его замнут, никто не обидится, а если очернят имя мертвого полицейского, никому от этого тоже лучше не будет. Факт самоубийства Донлона они утаить не смогут, и всякий, кто возьмется изучать это дело, без труда догадается, что к чему, но все же это не такая огласка, как, например, заголовок в “Дейли ньюс”: “Маньяк-полицейский покончил с жизнью”.

Но капитан Дрисколл жил в этом мире и продолжал играть по его правилам. И я подыграл ему, сказав:

– Если я понадоблюсь, меня всегда можно застать дома.

– Прекрасно. В любом случае позвоню и дам вам знать.

– Спасибо.

После этого я вышел, и снаружи, прислонясь к полицейскому автомобилю, стоял Халмер, улыбаясь мне сквозь душную пелену жары; погода в окружающем мире за время моего отсутствия ничуть не изменилась.

– Не может быть, чтобы ты всю ночь здесь торчал, – удивился я.

– Я позвонил вашей жене, – объяснил он. – Она сказала, что ее известили о том, что вас скоро выпустят. Так что я позвонил в участок, и мне сообщили, что вы еще здесь, и я приехал. Я ведь ваш шофер, помните?

Я покачал головой, чувствуя, как губы непривычным движением складываются в улыбку.

– Халмер, – проговорил я, – ты не просто шофер.

– Ну, мистер Тобин, – протянул он в ответ. – Вы опять как хиппи заговорили.

– Просто я очень долго общался не с теми людьми.

– Верно, – сказал он. – Машина вон там.

Мы забрались в “бьюик”, и он направился через Манхэттен в восточном направлении. На первом же углу зажегся красный свет, и мы остановились. Внутри было как в духовке. Мимо, в центр, проехало такси с кондиционером. Водитель был в пиджаке и улыбался.

– И что теперь? – спросил Халмер.

– Ничего, – ответил я. – Все закончилось.