Татьяна Устинова - Близкие люди

Придерживая пакет подбородком, Степан открыл сначала одну, а потом другую дверь своей квартиры, и навстречу ему в образовавшийся проем хлынула музыка.

Скрипки пели легко и свободно, то ли радостно, то ли печально. Звук был выпуклый и объемный, идущий, казалось, отовсюду, и голос – голос! – царил над звуком, не подавляя, а украшая его. Степану внезапно стало жалко, что музыка течет мимо него прямо на лестничную площадку, утекает из его квартиры, и он торопливо и бесшумно прикрыл за собой дверь.

Пакет он сунул под зеркало и пошел в глубину квартиры, радуясь и удивляясь этой неизвестно откуда взявшейся музыке.

Ингеборга Аускайте, стоя спиной к нему, что-то делала на плите и во весь голос подпевала Хосе Карерасу, который пел “Памяти Карузо”.

Степан смотрел на нее во все глаза.

Она улыбалась, закидывала голову и, взмахивала ложкой, как дирижерской палочкой, и упивалась огромным звуком, шедшим из динамиков, и сама пела, свободно и без стеснения, ничего не замечая вокруг.

Карерас допел, скрипки замерли, обвалились аплодисменты, и Ингеборга сказала в сторону музыкального центра:

– Большое спасибо, – и повернулась с пультом в руке. И увидела Степана.

– Прошу прощения, – пробормотал он, неизвестно почему очень смущенный, как будто только что подсматривал за ней в ванной, – я не хотел вас пугать, я только что вошел.

Честное слово, только что…

– Вы меня совсем не испугали, – выговорила Ингеборга, едва переводя дух. Ей было очень стыдно. – Я… я готовила ужин. А… Ивана нет.

Только сейчас вспомнив, она Нажала кнопку на пульте, и диск выехал с мягким приятным звуком.

– Как… нет? – переспросил Степан, отчего-то плохо соображая. – А где же он?

– Он уехал на день рождения к Илье, это его одноклассник. Вы не волнуйтесь, я прекрасно знаю его и его родителей.

Заехал его папа, забрал Ивана и повез в детский клуб на Сокол. Они там день рождения отмечают. Сказал, что к семи часам они его привезут. Вот на всякий случай оставил мобильный телефон. Хотите позвонить?

– Нет, – сказал Степан, – не хочу.

– Вы не волнуйтесь. – Она овладела собой. По крайней мере настолько, что ей удавалось говорить почти связно. Она осторожно положила ложку на блестящую поверхность стола, прошла мимо Степана и вынула из гнезда нестерпимо сверкнувший диск.

– Вы любите классическую музыку? – неизвестно зачем спросил Степан.

– Люблю, пожалуй, – согласилась Ингеборга, – но не всю. Я люблю такую классическую музыку, которую любят все плохо образованные люди. Моцарта. Вивальди. Гайдна. Вот Карераса люблю и Монтсеррат Кабалье. Знаете, она однажды пела в Париже, и родители купили мне билет.

Я потом год не могла забыть про этот концерт, так это было… необыкновенно. А Стравинского я не люблю. И Шнитке не люблю. Не понимаю.

– Я свожу вас на концерт Монтсеррат Кабалье, – пообещал Степан мрачно, – осенью она приедет в Москву, и я вас свожу. Пойдете?

Ингеборга посмотрела на него и ничего не поняла. Он был какой-то странный, напряженный и как будто сердитый, но явно не на нее.

– Пойду, конечно, – согласилась она осторожно, – спасибо. Только до осени еще надо дожить…

– Это точно, – согласился Степан, – это как раз совершенно точно. Дожить бы неплохо.

– А вы почему так рано? – спохватилась Ингеборга. – У вас опять что-то случилось? Или на этот раз, наоборот, ничего не случилось?

– Я еще не знаю точно, – признался Степан, – может быть, случилось. А может быть, и не случилось. Точно я буду знать только завтра.

– А почему завтра? – спросила Ингеборга, понимая, что это в общем-то совсем не ее дело.

– Потому что завтра я получу ответ, что именно в том пузырьке, который я нашел в кармане у Петровича.

– У кого? – переспросила Ингеборга.

– У Петровича, – объяснил Степан терпеливо, – ну… не у него самого, а в куртке, которую он всегда носил. Сегодня девицы собрали его вещи, и я нашел в кармане пузырек. А он в тот день жаловался, что потерял лекарство.

– Да, – сказала Ингеборга, – я помню. Клофелин. От давления. А… вы совсем приехали или еще куда-то собираетесь?

– Нет. – Он сел за стол и потер затылок. – Я больше никуда не собираюсь.

Ингеборга забрала у него из-под руки длинную ложку, которой мешала в кастрюльке, когда пела “Памяти Карузо”.

– Тогда, наверное, вам нужно поесть, – предположила Ингеборга, – хотите?

Он покосился на нее и не ответил.

Он не хотел есть.

С той самой секунды, когда в уши и сердце толкнулась эта привязчивая “Памяти Карузо”, он хотел одного – заманить ее в постель.