Татьяна Устинова - Близкие люди

Попробовать, какова она на вкус. Узнать, как пахнет у нее за ушком и в сгибе локтя. Взять в ладонь тонкую щиколотку, так чтобы пальцы обхватили ее кругом, и погладить выпуклую косточку с внутренней стороны совершенной ноги. Посмотреть, как движется ее грудь, когда она начинает дышать все быстрее и быстрее, как становится влажной белая кожа, как напряженно стискиваются пальцы и делаются похожими на птичьи когти.

Он поспешно взглянул на нее, проверяя, не догадывается ли она о том, что творится у него в голове, и быстро отвел глаза, как жуликоватый подросток.

Он не станет думать ни о чем таком. Он прекрасно знает, чем это может кончиться. Леночка научила его. Он не прости. себе, если поганая свинячья похоть вылезет наружу и напугает Ингеборгу до смерти. Все эти земные радости не для него. Он не способен быть таким, как все, поэтому лучше он будет никаким. Он сейчас встанет, скажет ей, что у него срочные дела, и уедет до семи часов, до возвращения Ивана.

Надо же, как скверно, что именно сейчас его нет дома – Я потушила свинину с луком и цветной капустой, – как ни в чем не бывало объявила потенциальная жертва его сексуальной агрессии, – вы любите тушеное мясо, Павел Андреевич?

– Я должен уехать, – сказал он через силу и поднялся из-за стола, – простите. Я только что вспомнил, что у меня срочные дела в… офисе.

Ингеборга оглянулась на него с изумлением.

– Вы только что сказали, что никуда больше сегодня не собираетесь, – напомнила она осторожно.

– Я наврал, – сообщил он холодно.

– Что-то вы темните, Павел Андреевич, – сказала она с досадой, – ну, не хотите мяса, не надо. Давайте я вам чаю налью.

Нет, это было выше его сил!

Какого еще чаю? Она нальет ему чаю! Он не хочет чаю.

Он хочет заниматься с ней любовью. До завтра. Нет, до понедельника. И пусть всю Москву к чертовой матери завалит снегом или пусть она совсем провалится куда-нибудь вместе со всеми вопросами и так и не найденными ответами! Какое это имеет значение, если с ним будет эта девушка, и он будет вдыхать ее запах, трогать ее волосы, гладить ее кожу и знать, что все это – его, только его, пусть не навсегда, но хоть на время. Чтобы она притворилась, что ей это нужно так же, как и ему, что ей не страшно и не противно, а уютно, легко и свободно рядом с ним.

Нет, он совершенно определенно спятил!.. О чем он думает?! Как это ему в голову пришло мечтать о том, как он заманит в постель Ингеборгу Аускайте!

– Я все-таки должен уехать, – пробормотал он, мрачнея с каждой секундой, – простите. И чаю я совсем не хочу.

Ингеборга посмотрела на него пристально и очень холодно. Потом аккуратно положила ложку на край сверкающего чистотой стола и решительно развязала пышный бант своего фартука.

– Наверное, будет логичнее, если уеду я, а не вы. Мне совершенно не хотелось вас смущать, Павел Андреевич. Хотя я искренне не понимаю, почему так вас раздражаю.

– Вы меня не раздражаете, – пробурчал он.

Собралась уезжать – и скатертью дорога! У него слишком много сил уходило на борьбу с собой. Так много, что даже ладони стали влажными и липкими.

Черт знает что.

Он не собирался ее обижать, но, кажется, опять обижал, понимая, что объяснить ей ничего не сможет.

– Когда вернется Иван, передавайте ему от меня привет, – продолжала она, очень уязвленная. – Не разрешайте ему полночи смотреть телевизор. Лучше почитайте перед сном что-нибудь спокойное и понятное. Мы вчера начали “Тома Сойера”, вы вполне можете продолжить. Утром у него болел живот, но мне показалось, что он выдумывает, чтобы отвертеться от морковного сока.

На всякий случай мяса ему не давайте. В холодильнике куриный бульон. Лучше всего съесть его с сухарем.

– Все? – спросил Степан холодно. – Больше указаний не будет?

– Не будет, – подтвердила она, – разрешите, я пройду, Павел Андреевич!

Внезапно он озверел.

– Миллион раз, – проговорил он сквозь зубы и сжал кулаки, чувствуя, как скользят мокрые от напряжения пальцы, – миллион раз я просил вас не называть меня Павлом Андреевичем!

– Пропустите! – И она воинственно ткнула его в грудь кулачком.

Напрасно она это сделала. Совершенно напрасно.

Он понял, что пришел конец всему – самообладанию, выдержке и жалким попыткам сохранить даже видимость собственного достоинства.

Он не справился. Он побежден. Он уже ничего не сможет с собой поделать.

То ли заскулив, то ли зарычав от ненависти и презрения к себе, он схватил Ингеборгу в охапку, так что даже оторвал ее от пола. Он ничего не видел – в глазах у него было темно, а сердце бухало гораздо выше, чем полагается быть сердцу, то ли в горле, то ли в голове. Он тискал ее, прижимал к себе и остро, до боли в стиснутых зубах, чувствовал ее всю – от болтавшихся в воздухе ног до пушистой макушки, которая была прямо под его щекой.