Дмитрий Сивков - #БабаМилосская. Наши - «Код да Винчи» и саги Толкиена

Земля под ними ожила, заходила, как при случающихся в этих местах землетрясениях. Но окрест ничто не шелохнулось, лишь под ногами сначала камешки поменьше стали осыпаться в образовавшуюся щель под упавшей каменюкой, потом и её саму разом поглотила пустота. Судя по эху от удара, не бездонная. Люди отпрянули от провала, потянув за собой враз ставшего послушным осла, но увидев, что щель не разрастается, подошли к ней и попытались заглянуть внутрь. На них в свою очередь из обширной полости пялилась ослепляющая темень.

Йоргус послал юношей в дом за фонарём и верёвкой, а сам стал будоражить воображение тем, что обнаружит в подземелье что-нибудь античное, за что можно будет выручить немалый куш у европейских моряков. В голове его тут же ожил «сверчок». Лишь выдавалась свободная минута, мечта о маслобойне вновь занимала все крестьянские мысли. «Цв-и-и-к, цв-и-и-к…», – донимали они, словно песня сверчка в ночной бессонной тишине дома. И это не были какие-то бесплотные мечтания из серии «А вот бы было здорово однажды…». Нет, в черепушке Йоргуса роились различные способы устроения будущей маслобойни, хотя реально удавалось отложить лишь крохи, остававшиеся после уплаты всех податей – туркам, общине, церкви – и расходов на семью по статье «прокормить-одеть-обуть».

В последнем разделе глава семьи изо всех сил старался свести траты к минимуму. Например, свежие лепёшки Кентротасы ели лепешки раз в неделю. По настоянию хозяина жена пекла их по многу и впрок. Расчёт Йоргуса был в том, что мягкого хлеба можно съесть вдвое по сравнению с чёрствым. Сыр или сливочное масло на стол попадали ещё реже выпечки с пылу с жару. Полученное от семи коз молоко перерабатывалось и уходило на продажу, самим доставалось лишь то, что не сегодня-завтра могло испортиться. Такое продавать себе дороже – покупатели могли отвернуться, так что как ни велик порой был искус нажить лишний пиастр, приходилось сдерживать себя. Масло в готовку шло оливковое, такого, считал Йоргус, опять же меньше съешь, чем сливочного. Экономил он и на угощениях, когда без них уж никак нельзя было обойтись – на Рождество, Пасху или именины. Пришедшему с порога подносилась большая чарка раки. Делалось это не от щедрот, тут весь расчёт был на то, что гостя сразу же возьмёт хмель, после чего тому станет не до еды – так, занюхать-закусить, да и выпивки уже меньше требовалось, чтобы напиться всласть. Цв-и-и-к, цв-и-и-к.

А вдруг там целая статуя?! Сам он таких не видел, но говорили, что кому-то попадались каменные изваяния обнажённых тел. Ох, уж эти греки (сами милоссцы не ассоциировали себя с ними), такие бесстыдники! Держать в домах на виду голых каменных баб, ведь это срам да и только. Крестьянин даже попытался представить себе такую, но из этого ничего привлекательного не получилось. Уже много лет женская нагота представала ему исключительно в образе его жены Алкесты, сильно располневшей в последние годы. Правда, она и в молодости была дородной, но с какой-то особой грацией, вот только зрительно восстановить этот образ супруг не мог, отчего ещё более недоумевал по поводу греков.

Когда парни вернулись, мужчина первым делом спустил в провал на верёвке зажженный фонарь. Тусклый свет большей частью растворился в беспросветной мгле, но его остатков хватило, чтобы понять, что под ними сводчатое каменное помещение, внутри которого что-то белело. Неужели и в самом деле статуя?! Вместе с холодом из подземелья на Йоргуса повеяло запахом денег, что лишь подстегнуло его к действию.

Отец, как самый могутный, остался наверху для страховки, а в провал по верёвке, один конец которой привязали к вбитому в землю колу, спустился сын. Осмотревшись в мерцающем свете фонаря, Теодорас разглядел в нише стены древней крипты статую из белого мрамора. Она была выше его, даже, пожалуй, не меньше, чем на полголовы, превышала рост отца. Услышав об этом, Йоргус вскинул в небо руки с распростёртыми ладонями, но вместо хвалы Всевышнему из его глотки вырвался торжествующий крик из одних гласных, перемежающихся в произвольном порядке. Потом он развёл руки в стороны, сжал кулаки и пустился в пляс, позабыв об опасности провалиться под землю. Аминтас глупо улыбался, глядя на сумасшедшие выходки дяди, осёл же, воспользовавшись моментом, самозабвенно уплетал сочные кукурузные побеги. И лишь Теодорас был далёк от земных утех. Он стал первым за не одну сотню лет человеком, которому предстал прекрасный божественный образ. По мере того как вглядывался в статую, он всё больше, несмотря на отсутствие у неё рук и изуродованный нос, впечатлялся красотой и изяществом её форм, они заставили его позабыть все переживания столь насыщенного событиями дня. В реальность его вернул лишь голос отца. Оборвав свой танец счастливца, тот, перемежая обращения по имени с бранью, довольно долго пытался докричаться до ставшего невменяемым отрока.