Андрей Воронин - Последний самурай

- А кто вообще сказал, что я куда-то еду? Завтра.

- Это хорошо. А далеко ли едешь?

- Далеко. Дальше этого места без загранпаспорта не заберешься. А какое, собственно...

- Это хорошо, что далеко, - перебил его Сорокин. - Чем дальше, тем лучше. Я хотя бы отдохну... Только не говори мне, куда именно. Не хочу я этого знать. Завидовать не хочу: вот, мол, в каких местах люди время проводят, а я все на даче с кабачками воюю...

- С кабачками не надо воевать, - сказал Иларион, начиная понимать, к чему клонит полковник. - Их выращивать надо. Холить, лелеять и поливать. Эх, ты, огородник.

- Холить, - проворчал Сорокин, - лелеять... А я их, может быть, с детства терпеть не могу. От одного их вида с души воротит, а жена не представляет себе огород без кабачков. Да у нас на даче только они, проклятые, и растут. Да еще лебеда. Тьфу ты, пакость какая! Вспомнил, и поясницу заломило.

- Да уж, - без тени сочувствия сказал Забродов.

- Я чего звоню, - каким-то совсем расслабленным голосом сказал Сорокин. - Надо бы встретиться до твоего отъезда, как ты полагаешь? А то уедешь, и поминай тебя, как звали. Потом с милицией не сыщешь... Не сыщешь ведь, а?

- Ты милиция, - сдержанно сказал Иларион, - тебе виднее. Может быть, и не сыщешь.

- Точно, не сыщешь, - убежденно сказал Сорокин. - Вот я и говорю: встретиться бы нам. Часиков в восемь, в полдевятого. А?

- А что так поздно? Я весь день свободен.

- Это ты свободен, а наша служба, сам понимаешь, и опасна, и трудна. Надо тут закончить кое-что - кого посадить, кого выпустить, а кого вообще расстрелять к такой-то матери в нарушение моратория на смертную казнь... Проверить кое-что надо, кой-куда позвонить... Дела, в общем.

- В восемь так в восемь, - не стал спорить Иларион. - Только не забудь, что у меня завтра в три самолет.

- В три чего?

- Чего надо. В пятнадцать ноль-ноль, понял?

- Успеешь ты на свой самолет, - сказал Сорокин и отключился.

Заполненный ожиданием день прошел сумбурно. Он отложился у Илариона в памяти как один большой перекур, к концу которого у него начало саднить горло и стала разламываться голова. Даже визит к Пигулевскому не принес облегчения: антикварную лавку Марата Ивановича в последнее время одолевали тараканы, которые пугали посетителей, шуршали за обоями, жрали все подряд и, по словам хозяина, даже пробовали на зуб рисованные буквицы с старых рукописных книгах. Мириться с таким положением было невозможно, своими силами Марат Иванович справиться с нашествием не мог и в конце концов обратился за помощью в санэпидемстанцию. Илариона угораздило приехать к нему в самый разгар боевых действий, так что их традиционное чаепитие омрачалось недвусмысленным запашком большой химии и частыми отлучками Пигулевского, который то и дело срывался в подвал посмотреть, не уничтожили ли заодно с тараканами и его драгоценные книги. Окончательно расстроившись, Иларион махнул рукой и убрался восвояси, чего милейший Марат Иванович, кажется, даже не заметил: в это самое время он тонким срывающимся голосом кричал на сутулого мужика в противогазе, который ненароком задел своим шлангом вазу китайского фарфора, едва не сбросив ее с подставки. Мужик угрюмо и глухо огрызался сквозь маску.

Иларион тихо покинул лавку, сел в машину и отправился домой, на Малую Грузинскую. По дороге он снова, уже в который раз, попытался представить, как и что станет делать там, на краю света, но у него опять ничего не вышло: ситуация была слишком неопределенная, противник казался недосягаемым и почти нереальным, и Забродов сильно напоминал себе муравья, деловито прикидывающего, с какого конца лучше начинать есть слона - с головы или с хвоста. А слон-то, бедняга, даже не подозревает, что на него положил глаз такой страшный хищник - пасется себе, травку щиплет...

"Ладно, - сказал себе Иларион. - Это мы еще посмотрим, кто слон, а кто муравей. На месте разберемся, как быть и что делать. На месте всегда виднее."

Сорокин явился к нему домой в двадцать двенадцать. Это было, что называется, в пределах допуска, но за последние двенадцать минут Иларион совсем извелся так, что даже самому сделалось смешно. Он поймал себя на том, что грызет ногти от нетерпения, и очень обрадовался, когда в дверь наконец-то позвонили.

Сорокин был в штатском. Прежде чем войти, он зачем-то оглянулся назад, на пустую лестничную клетку, как будто опасался слежки. Иларион позволил себе мысленно позлорадствовать: полковник впервые шел на должностное преступление, которое задумал не он сам, и чувствовал себя не в своей тарелке. Впрочем, у них с Мещеряковым были прекрасные отношения, так что кто знает, что он там задумывал и чего не задумывал.. Забродов был знаком с милицейским полковником Сорокиным не первый год и хорошо знал, что тот далеко не ангел. Бывало, что Сорокин, убедившись в полном бессилии правосудия перед очередным мерзавцем, вершил суд и расправу по собственному усмотрению - увы, не без помощи Забродова. Иларион не мог бы с уверенностью сказать, хорошо это или плохо. С одной стороны, закон следовало уважать хотя бы из принципа; с другой же, как ни крути, уважать закон, который не работает, оказывалось трудновато. Илариону иногда становилось жаль Сорокина, который был представителем закона и на каждом шагу оказывался связанным по рукам и ногам как раз в тот момент, когда от него требовались решительные действия. Именно в таких случаях Сорокин тайно прибегал к помощи Забродова, проявляя порой чудеса изобретательности, чтобы заставить его принять участие в очередном деле. Теперь все получалось наоборот, и это было бы даже забавно, если бы речь шла не о Мещерякове, а о каком-нибудь постороннем человеке.