Эдриан Мэтьюс - Дом аптекаря

Прошло полчаса.

Мать принесла чай и печенье.

Рут рассказала Жожо обо всем. Не собиралась, но рассказала. Правда ведь бесшабашная девчонка. Она не любит прятаться за отмалчиванием, отговорками и увертками. Правда любит простор и открытость. Она хочет, чтобы ее излагали. Если Жожо передаст все Киду — пусть. В конце концов, она же не какой-нибудь суперкомпьютер и все последствия предусмотреть не может.

А раз так, то надо расслабиться, раскрыться, пустить все на самотек и позволить течению нести тебя, куда ему угодно.

Начало смеркаться.

Они включили настольную лампу и говорили, говорили, захваченные аурой островка света в сгущающемся море сумерек, сжимая чашки уже после того, как в них ничего не осталось.

Рут вспомнила про Лукаса, который ждал ее в гриль-баре, и, извинившись, поднялась. Жожо схватила ее за руку:

— Поверить не могу, что ты украла картину.

— Я тоже, — улыбнулась Рут.

Сумерки принесли с собой легкий снег.

Над дверью гриль-бара звякнул колокольчик.

Лукас поднял голову.

— Ну?

— Мир и любовь. Типа того.

Он закрыл книгу и широко улыбнулся.

Они вернулись к машине. Лукас шел легко, уверенно, как будто только что избавился от давившего его тяжкого груза. Рут тоже стало легче. Восстановили мост. Оттащили дружбу от края пропасти. Может быть, не так уж и много в общемировом балансе прибылей и потерь, но все же кое-что. По крайней мере для нее, как выяснилось, это было важно.

К тому же, поделившись с Жожо, сделав ее, если можно так сказать, соучастницей, она обрела уверенность в себе.

Лукас открыл дверцу, и, пока обходил машину спереди, Рут незаметно бросила на пол его карточку.

Он увидел ее, поднял, пробормотал что-то насчет собственной небрежности и положил карточку в бумажник.

Ехали снова молча, но теперь молчание стало другим, оно не разъединяло, а сближало. И в этом новом молчании оба чувствовали себя легко и комфортно.

Лукас включил печку.

Рут поправила воротник.

За ветровым стеклом носились в безумном танце снежинки. Забегали «дворники».

Рут закрыла глаза, отдаваясь ритму уверенного движения.

Она была пассажиром. Пусть жизнь несет ее туда, куда захочет. Может быть, это глупо. Может быть, умно. Кто знает? Но уступить жизни, подчиниться естественному ходу вещей было так же легко и приятно, как и уснуть. Чтобы плыть, надо не сопротивляться течению, не цепляться судорожно за то, что лишь представляется надежной опорой.

Разожми пальцы, закрой глаза и ни о чем не жалей — пусть несет тебя черная буря ночи.

Рут осторожно открыла дверь и, дойдя до середины коридора, остановилась.

Дверь в комнату Лидии была приоткрыта.

Но в кровати ее не было. Телевизор работал, но канал отключился, и по экрану с шипением и треском прыгали белые искры и полосы.

Лидия сидела на диванчике — в халате, со скатившимся под ноги пультом. Голова бессильно свесилась на грудь. Дыхание было неровное и хриплое.

Переносить ее на кровать не имело смысла — старушка бы только проснулась.

Рут выключила телевизор и развернула Лидию в лежачее положение. Поправила под головой подушку, вытерла салфеткой слюну в уголке рта и подтянула одеяло.

Огонь в камине погас, и она включила обогреватель.

А картина?

Картина стояла там же, где ее поставила Рут, на стуле, только теперь лицом к стене. К тому же Лидия повесила на спинку старый кардиган, скрыв таинственные символы и загадочную надпись.

Неподалеку лежала большая коробка из-под шоколадных конфет, в которую Рут сложила письма Йоханнеса. Коробка была открыта. Похоже, Лидия решилась-таки ознакомиться с семейным архивом.

Рут закрыла коробку, с минуту постояла, задумчиво глядя на спящую, и вышла из комнаты.

С ответами придется подождать до завтра.

На следующее утро город проснулся под плотным одеялом холодного тумана, густой, тяжелой клубящейся массы с сизоватой примесью сигарного дыма. Туман скрыл небо, в нем исчезли верхние этажи высоток.

Рут отправилась в магазин за молоком и хлебом.

Люди шли по улице с поднятыми воротниками, пряча губы и носы в шарфах, а руки в карманах. Фонари горели, но свет растекался в тумане, расплывался сырыми желатиновыми пятнами.

Звуки — предупреждающий звон трамвая, лай собаки — существовали сами по себе, как призраки носясь в воздухе, возникая и исчезая без видимых причин. Знакомые сигналы словно оторвались от привычной системы, в которой звук и образ всегда были вместе.