Анатолий Степанов - В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

― Скажу, что бумаги надо читать внимательнее.

― Не понял.

― Цыган не пришел на связь потому, что оголец, сбежавший из трамвая, поднял атанду по малинам. Так-то, Роман Суренович.

― Одна из версий. ― Казарян не желал сдаваться без боя.

― Он прав, Рома, ― подвел черту Смирнов. ― Поехали в больничку, бойцы.

Шофер "газика" дрых, уронив голову на баранку. Смирнов безжалостно растолкал его:

― Поехали.

― Куда?

― Большие Каменщики, четыре, ― назвал адрес Смирнов, усаживаясь рядом с шофером. Шофер включил зажигание и бормотнул как бы про себя:

― Конспираторы! Большие Каменщики! Таганская тюрьма, так бы и сказали.

― Ты глубоко заблуждаешься, уважаемый виртуоз вождения, ― вежливо поправил его с заднего сиденья Казарян, ― Таганская тюрьма ― это Большие Каменщики, дом два. А дом четыре ― это таганская тюремная больница.

― Один ляд! ― решил шофер и резко тронул с места.

Дежурный врач достал из шкафа две папочки ― медицинские дела полистал их, притормаживая на отдельных листах, и удивился, отложив дела в сторону:

― Он их что, копытом, что ли?!

― Он боксер, ― пояснил Казарян.

― Разрядник?

― Мастер спорта.

― Худо, ― огорчился врач. ― Под суд пойдет за превышение мер обороны.

― Кулак против пистолета ― это превышение? ― засомневался Казарян.

― Это смотря какой кулак.

― И смотря какой пистолет, ― добавил Казарян. ― Могу сообщить вам, что пистолет ― офицерский "Вальтер", с помощью пули делающий в людях очень большие дырки.

― Хватит, ― прекратил их препирательства Смирнов. ― Что с этими... Пострадавшими?

― У Самсонова раздроблена челюсть и повреждены шейные позвонки. У Француза (фамилия-то какая, прямо кличка!) сломана скульная кость. Вот что, оказывается, можно наделать голыми ручонками, ― игрив был дежурный врач, развлекался как мог, коротая ночное время.

― Говорить могут? ― спросил Смирнов.

― Смотря кто.

― Самсонов в первую очередь.

― Этот вряд ли. Впрочем, пойдемте, я вам его покажу.

...Они прошли тюремным коридором, и надзиратель, гремя ключами, открыл больничную палату. Все как в обычной больнице, но воняло тюрьмой, ощутимо воняло.

― Ну, тут у вас и дух, девки... ― вспомнив "Петра Первого", процитировал из любимой книги Казарян.

― Это не у нас, это у них. Или у вас, ― отпарировал врач.

Не забинтованы лишь глаза, но они были закрыты.

― Человек-невидимка, ― сказал Ларионов.

― Когда заговорит? ― спросил Смирнов.

― Через две-три недели, не раньше.

― А Француз?

― Завтра можете допросить.

― Теперь вот что. Мне нужны одежда и обувь Самсонова.

― Тоже завтра. Старшина-кастелян будет к восьми часам утра.

...Делать больше в этой конторе было нечего, и они поехали на Петровку. В машине Казарян мерзко хихикнул.

― Хи-хи, ― произнес он, ― хи-хи.

― Жаль, что из больницы уехали, ― заметил Ларионов. Можно было бы тебя сдать.

― Не та больница, Сергей, ― ухмыльнулся Смирнов. ― Ему в Кащенко надо.

― Хи-хи, ― не унимался Казарян. ― Хи-хи.

― Ты чего? ― уже обеспокоенно вопросил Ларионов.

― А ничего. Картины разные выдумываю, ― ответил Казарян. ― Стилягу того из трамвая вспоминаю. Как он без лондонки остался. Единственный потерпевший.

― Хи-хи, ― мрачно подытожил Смирнов.

Борода был поклонником многочисленных талантов Казаряна-старшего, а Романа, которого он знад с титешнего возраста, любил, как любят непутевых сыновей.

― Ромочка, запропал совсем, дурачок, ― говорил Борода, нежно держа Романа за рукав и задумчиво разглядывая небритую (щетина у Казаряна по-армянски росла, с дьявольской скоростью) личность блудного сына.

― Работы много, Михаил Исаевич, грустно поведал Роман.

― Зачем тебе работа, Рома? Ты был замечательным бездельником, остроумным, обаятельным. И все тебя любили. А теперь что? Скучный, усталый, злой. Бросай работу, Рома, что это за работа ― жуликов ловить!

Борода подмигнул Александру, давая понять, что шутит и широким жестом пригласил в зал. В ресторан ВТО после двенадцати ночи, в ресторан ВТО после спектаклей.

Дом родной. Знакомые и полузнакомые все лица, перекличка от стола к столу, общий шум, общий крик, общие шутки, общий смех. И выпить с устатку, и пожрать от пуза, и потрепаться, и поругаться. Заходи, друг, заходи!

Борода устроил их в фонаре за маленьким (чтобы не подсаживались) столиком. Неярко горела старомодная настольная лампа под домашним оранжевым абажуром, освещая жестко накрахмаленную полотняную скатерть. Смирнов положил руки на стол и понял: