Елена Булучевская - Остальные – лишние

Мама выглядела как-то по-другому – глаза ярко блестят, лицо румяное, суетится, даже говорит не так, как всегда. Голос такой, словно она карамельку ест. Потом они ушли в кухню – готовить ужин. Мне выдали желаемое мороженко – шоколадное! – вопреки всем маминым ранешним запретам на сладкое до еды, и велели не путаться под ногами. После этих слов мама сникла, словно вспомнив о моем кресле и обо всем, что с ним связано. Дядя Жора сказал, что это ничего, потрепал меня по голове, и они снова ушли в кухню.

Ужин в тот вечер был замечательным. Мне мороженого перепало столько, что я от последней порции отказался. Взрослые пили водку – тьфу, она же противная, как ее пьют-то. Они морщились от каждой рюмки, но потом наливали еще. Мама стала такой веселой, все время смеялась, смотрела на дядь Жору этими своими новыми блестящими глазами, изредка поглядывая на меня, словно искала одобрение у нас обоих. Уже совсем стемнело, когда я отправился спать. Дядя Жора помог маме меня мыть, унес потом в кровать. Он и вправду выглядел только худым, когда меня нес, в его руках чувствовалась силища, мышцы прям бугрились. Я уснул под их негромкие разговоры, слышимые из кухни.

Утром дядя Жора вышел из маминой комнаты, еще покачиваясь от выпитого. С силой растер покрасневшее лицо руками, подмигнул мне и отправился в ванную. Я подкатился к двери спальни, постоял там, не решаясь ни постучать, ни заехать. Не принято это у нас было, вламываться в спальню. Мама всегда стучала, когда ко мне шла. Хотя зачем – я так и не знаю. Но меня она тем самым приучила, что без спроса заходить не следует, только в самых крайних случаях, если беспокоишься за кого-то. Она вышла сама, волосы смешные, взъерошенные, никогда ее такой не видел. Слабо улыбнувшись, поплелась в кухню. Я поехал следом, уже бы и завтракать пора. В кухне странно пахло, прокисшим чем-то, хотя и понятно почему – все, что вчера было на столе, там и осталось. Мама жадно пила воду прямо из кувшина – моя мама! – которая всегда приучала меня к порядку. И я еще не решил, нравится ли мне эта новая мама. Тихо вошедший дядя Жора напугал меня, но не ее.

– Сушняк замучил? – спросил он.

– Да, прям сил нет.

Дядя Жора щипнул маму пониже талии, она вспыхнула, заулыбалась. Потом сделала строгое лицо, и начала сгребать остатки вчерашнего пиршества в пакет для мусора.

– Детка, побудь в своей комнате, мы сейчас уберем здесь все. Потом будем завтракать.

Я молча развернулся и уехал к своему окну. Выпялился во двор, хотя там ничего не происходило. Никого не было, потому что слишком рано еще, все по домам сидят и завтракают со своими родителями. Глаза защипало, очень хотелось заплакать. Но по коридору шмыгал чужой дядька, помогал маме, оттеснив меня. Раньше-то я ей помогал, и она гордилась тем, что я могу сделать. Я даже посуду мыл! А теперь вот этот, и на фиг мне его мороженка не нужна, пусть и не предлагают даже. Было обидно, что они там, вместе. А я тут – один, никому не нужный.

После завтрака дядя Жора ушел, пообещав заходить. Я все еще дулся и понадеялся, что это будет редко – завтрак мне принесли в мою комнату, включили телек, и я сидел один, с этим дурацким подносом с едой. После ухода этого «гостя», пришла мама, села рядом, взъерошила мне волосы. Помолчала чуток и осторожно так:

– Понравился тебе дядя Жора?

Мне очень не хотелось отвечать. Я решил, что мне не нравится ни этот дядька, ни новая мама – та, которой она становилась при нем, которая пила водку и воду из кувшина. Для них я был лишним. Но мама сейчас спрашивала таким вкрадчивым тоном, так осторожно, и я побоялся ее обидеть. Поэтому нерешительно пожал плечами, мол, сомневаюсь.

– Я его давно знаю. Мы дружили с дядей Жорой в молодости. Он хороший. И помогать нам сможет. Вон, какой он сильный, тебя, как пушинку вчера унес, – а лицо опять зарумянилось, глаза заблестели. Эх, не будет нам теперь спокойной жизни с этим дядей Жорой…

Георгий Львович Крыков – так звали маминого знакомца – переехал к нам через месяц после того, как встретил маму в магазине в тот злополучный для меня день. С этого самого дня я стал для него словно прозрачным, он меня видел, но не хотел замечать. Я ему мешал, я воровал внимание мамы, ее время. Он работал в школе – да, в той самой школе, в которую я когда-то хотел попасть. Не учителем, нет. Он был там то ли дворником, то ли слесарем, не понял я как-то. И сторожил, и подметал, и чинил там всякое. Говорил, что он там на хорошем счету. Ага, как же, на хорошем. От него перегаром пахло тогда, когда не пахло выпитым. Наша уютная квартирка провоняла запахом водки, сигаретного дыма, прокисшей едой, что частенько стала оставаться на столе до утра. Мама отдалилась от меня. Лишь когда дядь Жора уходил на ночное дежурство, она ненадолго снова становилась прежней, обнимала и разговаривала со мной. А в остальное время – я становился почти прозрачным и для нее. Нет, меня не били, не ругали, не морили голодом. Меня просто не замечали. Закрывали двери в мою комнату, и я торчал там целыми днями, уставясь в телевизор или монитор. Или в окно смотрел. Учительша из школы приходила два раза в неделю, занималась и уходила. Я даже не знал, как ее зовут, она никогда не прикасалась ко мне. Если я случайно до нее дотрагивался, у нее появлялась такая брезгливая гримаса, что я старался держаться подальше. Она словно боялась заразиться от меня чем-то плохим. И всегда удивлялась, когда я правильно отвечал на ее вопросы. Потом перестала приходить и она. Мама долго плакала, потом объявила, что это к лучшему. Что я смогу больше отдыхать – да я и не уставал вовсе, но кого это волновало?