Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения

Кассирша годилась пятидесятилетнему профессору Анатолию Карловичу Журковскому в дочери, но легко и непринужденно называла его на «ты», покрикивала, только что не материлась, а на одно из его замечаний даже крутанула пальцем у виска, многозначительно взглянув на верзилу-охранника, который с каменной рожей прислушивался к разговору.

— Иду, — повторил Журковский, топая по коридору. — Иду-иду!

На кухне толкались: Галина Сергеевна, Вика — жена доктора физико-математических наук Андрея Суханова, приятеля Галины, ее дочь Надя существо совершенно бесплотное, этакий двадцатилетний заморыш с прозрачным личиком, на котором, сколько помнил Журковский, всегда сидела маска невинного идиотизма, и Карина Назаровна — персонаж из тех, кого в литературе девятнадцатого века называли «приживалками». В конце двадцатого века в семье профессора Журковского Карина Назаровна имела статус «безотказного человека».

— Принес? — спросила Галина.

— Принес… Вот… — муж протянул ей бутылку подсолнечного масла.

— Ну-ка, ну-ка… — Карина Назаровна перехватила бутылку и поднесла вплотную к лицу. Она не была близорука, и эта странная привычка — читать или разглядывать предметы, буквально водя по ним толстым и всегда красным носом, сначала казалась Журковскому милой, потом странной, а последнее время начала просто раздражать. — Ну-ка, ну-ка… Смотри, Галочка, настоящее…

— А что, — спросил Журковский, — масло тоже нынче поддельное продают?

— Еще как! Сплошные подделки! Левак гонят без всякого стыда и совести! Травят народ!

— Толя, ты иди в комнату. Здесь и так не продохнуть, — заметила Галина. Что ты встал столбом? Только место занимаешь.

— Ладно, — сказал Журковский и повернулся было, чтобы последовать совету супруги, но та затараторила:

— Подожди, раз уж ты все равно… Захвати вот салат… накрой там тарелочкой, чтобы не подсох, поставь куда-нибудь… У нас уже места нет совсем… Не повернуться просто…

— Правильно, — поддержала Галину Сергеевну Карина Назаровна, вручая Журковскому глубокую тарелку с салатом «оливье» — дежурным блюдом любого праздничного застолья еще с советских времен. — Порожний рейс — стране убыток!

Чрезвычайно довольная изреченной мудростью, Карина Назаровна отвернулась от Журковского, сразу утратив к нему всякий интерес.

— Надюшка, давай, давай, не спи, детка моя…

Надюшка, с обычной своей апатичной гримасой, застыла над раковиной, в которой лежала кучка грязных, черных и шишковатых картофелин.

— Ничего не готово! — всплеснув руками, словно смиряясь с собственным бессилием и признавая полной поражение, громко сказал Галина. — Ну надо же! Ничего не успели, девчонки!..

Оставив «девчонок», каждой из которых, исключая, конечно, снулую Надюшку, было далеко за сорок, Журковский двинулся в гостиную.

— О-о-о! А вот и хозяин!

За полунакрытым столом сидели Андрей Ильич Суханов, Гоша Крюков известный в Городе писатель, постоянный автор нескольких толстых литературных журналов, имеющих, как ныне принято говорить, высокий читательский рейтинг, и Сема Мендельштейн, раньше просто поэт, а теперь еще и литературный критик, стоящий у руля толстой еженедельной газеты. Эта газета на всю страну славилась своей «желтизной» и общей развязностью тона, и тираж ее рос если не по дням, то по кварталам наверняка.

— Толя! Где ты ходишь? — расплываясь в масленой улыбке, кажется, не только лицом, но и всем своим кругленьким, похожим на колобок, телом, спросил Суханов. — Водка стынет, понимаешь…

Журковский почувствовал, как по телу быстро пробежали мелкие холодные мурашки. Он терпеть не мог Суханова, и особенно, когда тот начинал играть роль этакого простого русского мужичка, с обязательными анекдотиками, вульгаризмами и идиотскими шуточками, происхождение которых оставалось для Журковского загадкой. Можно было подумать, что доктор наук Суханов все свободное время проводит в компаниях пьянчуг-грузчиков или, бери еще ниже, бомжей с приличным стажем.

— Штрафную профессору! — крикнул Суханов. — Давай, Толя, давай, ближе к народу…

Журковский пожал потную мягкую ладонь Суханова, шершавую, словно занозистая дощечка, — поэта Мендельштейна и холодную, вялую — писателя.

— Ну, профессор, до дна, до дна, — затараторил доктор наук, быстро утирая слезы, брызнувшие из глаз то ли от непонятного Журковскому восторга, то ли от густо намазанного горчицей куска ветчины, которым он закусывал только что выпитую рюмку. — До дна… Ай, молодца! Мо-лод-ца, — смачно повторил Суханов, глядя на Журковского. — Узнаю наше поколение… Узнаю… Гвозди бы делать из этих людей…