Николь Нойбауэр - Подвал. В плену

– Все хорошо. Хорошо. Мой коллега покажет тебя доктору, тот возьмет у тебя кровь на анализ, – говорил он, словно это могло как-то утешить мальчика.

Вехтер взял его под руки и помог выйти из машины. Парень качался и держался за живот, лицо его исказила гримаса боли.

– Погоди-ка. С тобой все в порядке?

Но Оливер молча осел ему на руки. Колени Вехтера едва не подкосились. Как этот доходяга может быть таким тяжелым? Комиссар попытался опустить его на землю, но так, чтобы мальчик не ударился лицом о лед. Ханнес быстро пришел коллеге на помощь и подхватил парня под руки. Вдвоем они осторожно уложили его на землю. Куртка и футболка задрались, обнажив живот.

– Вот дерьмо!

Ханнес поднял одежду еще немного выше. Даже в тусклом свете уличных фонарей были видны синяки и кровоподтеки. Рука мальчика вяло опустилась на обледенелый тротуар, пальцы, разбитые на костяшках, скрючились. Он словно привлекал к себе снежинки, которые ложились ровным слоем на его одежду, на обнаженную кожу и таяли.

Вехтер первым отошел от мимолетного шока и схватился за телефон:

– Нам не нужны психологи, нам скорая нужна!

– Опять роза, господин Паульссен. Вы все время рисуете розы.

Паульссен наблюдал, как сиделка взбивает подушки и закрывает окно. Волосы у нее были черные, словно лакированные, а спина узкая, как у ребенка. Поставив на стол стакан с водой, она провела рукой по его плечам, распространяя аромат весны и чего-то еще. Но чего? Память об этом напрочь стерлась. Не как все остальные воспоминания, которые уходили, словно растворяясь в тумане. Это оставило после себя дыру, будто кто-то вырезал его ножницами, чтобы приклеить в другом месте.

Паульссен поднял кисточку и нарисовал два лепестка внизу картины. На запястье, покрытом старческими пятнами, просвечивали вены, но рука его не дрожала, когда он рисовал. Пока он рисовал, такого не случалось никогда.

Сиделка сняла белый халат и сказала:

– Готово, господин Паульссен. Заканчивайте рисунок, а завтра я приду и посмотрю, идет?

Он поднял руку на прощание, но она уже заперла дверь в комнату. Паульссен бесконечно долго макал кисточку в красную краску, рисовал одну розу, потом другую – вот уже сорок лет.

Многообещающая вывеска «Нойер Хут Кебаб» светилась в темноте, Вехтера манила к себе маленькая стойка с шаурмой возле осиротевших строительных лесов. Здесь он взял лепешку, оказавшись единственным посетителем. Остатки мяса для шаурмы шипели и жарились на слабом огне – сегодня никто больше ничего не купит. Все покупатели сидели дома.

Оставшийся путь домой Вехтер прошагал, втянув голову в плечи. Холод щипал каждый открытый сантиметр его кожи, проникал между шарфом и шеей, пробирался под куртку. Возле диско-паба «Альбатрос», привлекая посетителей, развевался одинокий потрепанный флажок. Откуда-то с верхней площадки лестницы донеслись звуки басов – такт в четыре четверти какого-то немецкого шлягера – и гул голосов, а потом дверь снова закрылась. Ни у кого не хватило смелости выйти покурить на улицу. Вехтер пошел быстрее, под ногами уже не скрипел снежный наст – он примерз коркой к мостовой. Фонари напрасно освещали улицы: погода вымела всех прохожих метлой. Да это была уже и не погода вовсе, а какой-то разъяренный зверь.

Добравшись до квартиры, Вехтер первым делом включил обогрев на максимум. Если бы он ушел, оставив такой уровень обогрева, то домовладелец немедленно выставил бы его вон. А также из-за кип газет: Вехтер не успевал их прочесть и складывал в коридоре аккуратными башнями. Комиссар склонил голову набок и посмотрел на них. Сегодня он непременно прочтет сразу две, тогда одна газета останется в запасе. Теоретически такими темпами можно было бы разгрести эти кучи за несколько месяцев. В общем, он уже отставал на восемь штук. В действительности отставание исчислялось уже 267 газетами, но комиссар каждый месяц обнулял счет, чтобы не пропадала мотивация.

Вехтер прошел по квартире узкой протоптанной тропкой, глядя на заляпанное ковровое покрытие. Он брел, словно по просеке. Следовало только держать свободной эту тропку, и все было в порядке. Иногда он даже проходился по ней пылесосом, не глядя ни влево, ни вправо. Там стояли вещи, собранные тремя поколениями: в самом низу – картонные коробки из родительского дома, сверху – его собственные. Папки с бумагами, книги, пластиковые бутылки, виниловые пластинки, которые невозможно было слушать без проигрывателя, компакт-диски без коробочек, документы, пожелтевшие по краям, и другие предметы, такие таинственные и непонятные, что Вехтер, лишь мельком взглянув на них, тут же о них забывал. От мыслительного процесса уставал каждый мускул его тела. Какая бы вещь ни оказалась в стопке, куче или на полке, она тут же исчезала из поля его зрения, становилась бесполезной. Вехтер был царем Мидасом бесполезных вещей. Если бы квартира сгорела дотла, чего он лишился бы? Пива в холодильнике, тропы к кровати да пятачка размером с его задницу напротив того места, где стоял телевизор.