Кирилл Берендеев - Не судьба. Роман о восьмидесятых

– Ты о чем?

– Будто не понимаешь. В самом деле, моя мать с фрицем встречалась или сказки. Ну должен же я в святой праздник покаяться, сказать, мол так и так, действительно с фрицем, Вальтером Ляйе, лейтенантом вермахта, как раз, когда город перешел в руки немецко-фашистских оккупантов. Я ведь декабрьский, семимесячный родился, все знают.

За столом установилось молчание. Я не знал, что и ответить на такую откровенность. Наконец, Ольга коснулась его руки, крепко сжимающей граненый стакан, из тех, что в просторечии называют «аршинами» за их удивительную способность делить пузырь на троих.

– Не надо, Михалыч, не говори ничего. Ведь не было, мы знаем, все знают. Просто…

– Непросто это, детонька, – холодно ответил тот. – Непросто, когда из года в год одно и тоже слышу. Когда уж вроде успокоились, а вот в день Победы обязательно надо кольнуть. Будто враг какой. Я не помню этого, я ведь тогда младенцем еще был, до пяти лет вообще ничего, никакой памяти, так что иной раз сомневаешься, а вдруг матушка и впрямь согрешила с Вальтером Ляйе, молодым лейтенантом, остановившимся в нашем доме на постой перед марш-броском на восток. Всем тогда страшно было, все хотели избежать смерти, все пытались выжить, все по-разному. Кто-то, как Пелагея Силовна, сразу ушла в партизаны, ну у нее другого пути не осталось, она сама… неважно, – перебил он себя. – Все пытались, на то и оккупация. Я ж не говорю, что Чистяков кормился на фрицев и помогал им коммунистов да помощников партизан в городе выискивать, – потому как не знаю, и не видел. А если и видел, что я младенец, помню? А молчат. И что тот же Чистяков после войны – он ведь энкавэдэшник – в состав следственной группы по поиску предателей родины первый вошел. Сколько у нас тут чистили частым гребнем…. – и вздохнул коротко.

– У меня оба дедушки погибли на фронте, – немедленно перевела разговор в другую плоскость Ольга. – Один здесь на окраине города, как раз как повестку получил, в первом же бою. Восемнадцать только исполнилось и сразу призвали. Конечно не пошел, побежал, вместе со своими однокашниками, рад был, еще бы, вроде очкарик, вроде худой после голода тридцатых, его тогда еле откачали, а раз прислали, значит, достоин.

– А другой? – спросил Михалыч, поглядывая на меня. Я молчал.

– Другой, по папе, на Зееловских высотах погиб. Три недели до победы не дожил. Три недели. Бабушке похоронка вместе с салютом пришла. Так с тех пор и поминаем.

Она не договорила. Снова пауза. Все смотрели на меня. А я…

– У Артура дед тоже служил, правда, в СМЕРШе. В Первом Белорусском. Его при взятии Минска подстрелили…

– Зая! Ну какое это отношение имеет. Я могла бы сказать, что вот у Ковальчука, нашего главного, отец в штрафбате оказался, его как в тридцать восьмом взяли, впаяли пятнашку и потом, отправили под Сталинград живым щитом. Твой шеф при чем здесь, про тебя хотим узнать. Про твоих родных.

– У меня… про маму я ничего сказать не могу, она умерла рано и разговоров не заводила. Я и не спрашивал, не знаю, почему. Нет, знаю, просто у отца… у него родители в тыловом обеспечении в Казахстане работали. Их туда перевезли вместе с частями, они там сперва солдат комплектовали, которые Москву защищать ехали, потом…, а потом просто депортированных размещали. Так и познакомились.

– Не понял, – произнес Михалыч.

– Отец майор РККА, мать работала по снабжению, по хлопку. Познакомились в Стерлитамаке, туда часть перевезли, когда начали депортированных чеченцев и ингушей размещать, – я помолчал, поглядел на сидевших за одним столом. – Знаю, не то это. Но вот так и было. Сбежали от фронта, оба, дед, говорят, только в пятьдесят седьмом вернулся. А то все охранял. Нечем гордиться, – я развел руками. – Нечем.

– А другие родичи.

– Дядья отцовы? Да я не знаю о них ничего. Как с отцом разругался, как отрезало. Знаю, что кто-то на лесоповале работал, мальчишкой еще, но кто и когда – не помню.

– Можно ж спросить?

– Можно. Только не ответит. Мы с техникума друг другу строчки не написали. Хотя почему строчки, он же на Шишкаревской живет, в самом центре. В нашей старой квартире. Не съехал, поди, никуда.

– Что же ты так, с отцом-то, зая?

Я только головой помотал. Снова вязкая тишина. Только где-то на улице заиграла гармонь. Тихо так, на пределе слышимости. Что-то военное, никак мотив уловить не мог.

Оля спохватилась.

– Ну что же мы сидим, давайте хоть музыку какую включим. Может, по телевизору что?

– Нет, оставь, – дворник сидел ближе всех к старенькому «Шилялису». – Не люблю парады и все такое… официальное. Натерпелся. Лучше патефон мой достаньте, у меня пластинки есть.