Владимир Югов - Человек в круге

С ними Лена?

Ах, Лена, Лена! Игрунья Лена!

Где теперь твой муж, жизнь которого в деле, в той папочке, — как на ладони?

Что же ты, Лена, сделала, что он ушел от тебя не просто к другой женщине, а туда, к чужим женщинам, к чужим людям?

Почему так вышло? Кто в этом виноват?

Ничего так и не ответил я Павликовой. Я вернулся к размещающимся пограничникам и вскоре нашел старшего из них — лейтенанта Дайнеку. В машине он был до того скромен, что не претендовал даже на то, чтобы ехать вместо меня в кабине. Правда, может он бы и захотел поехать в кабине, но, видно, увидел полковника, который там распоряжался и выделил меня на роль отмечаемого особым вниманием.

Я извинился за то, что Дайнеку вроде оттер. Он засмеялся:

— Ну вот еще! О чем это вы!

Я рассказал ему о Павликовой и ее малышах, все ожидающих решения свыше. Намекнул на просьбу тамошнего начальства — сказал, что в штабе мне поручили позаботиться о них, ну и тому подобное. Дайнека оказался смышленым и добрым малым. Только он спросил:

— А почему же они меня не предупредили?

Законный вопрос. Мне не хотелось подставлять Шмаринова. Вдруг Дайнека кому-то станет говорить и назовет его. Я стал нажимать на его сознание.

— Так будьте без разных указаний человеком, — сказал я. — Оградите ее пока от бед, постарайтесь накормить и ее, и детишек.

Дайнека, конечно же, видел, кто сажал меня в машину, в привилегированную кабину. Просто так не сажают. Он-то это уже понял на службе.

— А все-таки, кто вы такой будете? — поинтересовался он.

— Старшина.

— Это я понимаю, — согласился со мной Дайнека. — Я о другом. Я же солдатам тоже должен сказать, кто тут между ними ходит.

— Я редакционный работник. Организовываю материал для газеты.

— А для какой газеты? Для нашей, пограничной?

— И для пограничной. — Я стал набрасывать на себя важность. — Я печатаюсь широко. — Тут я Дайнеку не обманывал — даже Железновский на подпитьи, в той самой палатке, где была даже газированная и минеральная холодная вода, мне напевал, какой я великий деятель: печатаюсь, мол, безостановочно, нет управы!

— Понятно, — задумчиво произнес Дайнека. — Но все же… Это — как сказать… Произошло тут, конечно, дело нелегкое. И служба новая пойдет…

— Служба-то пойдет. Но людей забывать не надо.

— Ясное дело, не надо. И все же — на виду, однако. Наказание несет всегда и ближний.

— Согласен. Но мне не хочется писать, право, негативное. Еще не так просто во всем разобраться.

Дайнека вдруг озарился:

— Товарищ старшина! В чем вопрос! Или не люди мы? Сделаем! Я лично пока этот домик и не собираюсь оккупировать. Я — с солдатами.

— Ну и договорились по-человечески. Мне поручено забрать семью. А сегодня уж… Приглядите! И за поваром понаблюдайте. Вы за ним приглядите, за поваром, приглядите. — Я специально заострял. — А то у него слишком большие претензии к людям.

— В чем вопрос, товарищ старшина. Повара у нас из своих найдутся.

— Присмотрите за ним. Чтоб жену своего бывшего начальника не обижал, — сказал я напрямую, понимая, что лейтенант еще не совсем точно уясняет, что я от него хочу.

— Присмотрим, — пообещал лейтенант, наверное, только недавно вышедший из училища.

Конечно, в житейских таких передрягах он еще не был и не совсем четко представлял положение вдовы и ее детей. Не останутся же они тут в качестве нахлебников, никто на границе держать их не станет.

Я пробыл на заставе до утра, пользуясь правом газетчика. Обошел все помещение вдоль и поперек. Это было каменное здание, прочно сидящее на земле. Руками пограничников — и в первую очередь волей и энергией покойного старшего лейтенанта Павликова — все здесь было сделано для того, чтобы его подчиненные, которым волей трудного рока приходилось вот уже шестой год коротать здесь свою срочную, жили в приличных по этим временам условиях. Жилые помещения, оставленные личным составом заставы, можно сказать не по его вине, выглядели ухоженными, добротно оборудованными. Здесь были умело сработанные кем-то — здешними бывшими столярами, может, деревянные койки, расставленные просторно; у каждой койке по тумбочке. Они имели теперь вид недостойный для установленного воинского порядка, ибо у иных были распахнуты дверцы, выдвинуты ящики. Кое-что от здешних недавних жителей осталось: бумаги, тряпочки, два разбитых зеркальца, огрызок мыла… Чувствовалось, что сборы к отъезду проведены были наспех, ребят подгоняли…

Меня уже помотало в жизни и по подсобным хозяйствам, где доводилось работать пахарем и извозчиком, и по стройкам, и по солдатским казармам. Я вдоволь напитал клопов, вшей, блох и разную другую нечисть. И я понимал: тут был настоящий хозяин, и очень жаль, что молодой, нерасторопный лейтенант вмиг запустит хозяйство, и станут эти новые люди — сиротами. Вокруг по ночам будут завывать шакалы, афганец станет сыпать песок в солдатскую чашку, кони будут стоять непочищенными и ненакормленными вовремя и день начнется с команд, а не с человеческих слов, означающих истинную заботу о воине.