Владимир Югов - Человек в круге

Дверь хлопнула, потом, под очередное гудение машины, хлопнула калитка.

Шмаринов сразу согласился: поезжай. Он снабдил меня документом, посадил в машину, которая спешным порядком отправлялась на заставу Павликова.

— Выйди-ка на минутку, — когда уже загудел мотор, сказал он.

Я быстро выскользнул из кабины. Мы отошли от всех.

— Знаешь, зачем я согласился так быстро? — спросил Шмаринов. — Ведь семья Павликова там. Обычно в таких случаях… Да хоть подыхай!.. Да что там говорить! — Он махнул бессильно рукой. — Катей ее зовут. А малышей не помню. Ты сам уже довези ее. Тут я буду стараться…

В машине со мной ехало новое пополнение — ребята крепкие, но какие-то уж больно, для взгляда солдата, прослужившего столько лет срочной, неотесанные. Форма на них сидела неуклюже, топорщилась. На все мои вопросы, однако, они отвечали односложно, увиливая от прямых ответов. Кто-то с ними поработал по всем пунктам этого недурного для военных слова — бдительность. Они были бдительны, насторожены. И во мне даже, человеке, которого посадил в машину полковник, как они поняли, старший тут, подозревали чужака, которому ни в коем случае доверяться нельзя. Что тут произошло, они толком, пожалуй, не знали, но чувствовали: произошло немаловажное, раз их так быстро обмундировали, выдали автоматы и винтовки и спешно везут на машине куда-то далеко, в пески.

Полулунные, серповидные очертания барханов показались вдали. Мы ехали к ним с наветренной стороны. Вытянутые по ветру «рога» приблизились прямо к колесам машины, бугристые пески шли теперь и справа, и слева. Они, эти «салажаточки», притихли, перестали даже сморкаться. Были среди них русские, один с Байкала. Когда задул афганец, это перед тем, как я сел в машину, он сказал, что у них баргузин — так то ветер, а этот, мол, южный, весенний — чепуха — перетерпим; были среди них грузины, один тоже что-то сказал про влажные тропические ветры и растения… Были армяне, азербайджанцы… Они, оказывается, из школы сержантов. Не доучились. Всех подняли. И едут сменять, как в войну, своих побратимов…

На заставе был один повар Егоров и семья старшего лейтенанта Павликова. Когда остановилась машина, я спрыгнул первым и пошагал к домику, где, по моим представлениям, должны были находиться квартиры недавних тутошних офицеров.

Меня резко перенял Егоров.

— Что-то начальства большого нет, товарищ старшина? — заискивающе заблеял он козленочком. — Может, вы решите вопрос? Я ить вас видел там, средь начальства крупного!

— А зачем тебе начальство? — сурово спросил я.

— Товарищ старшина! Ить их, то есть жану ево, все одно выселят отсель. А у меня мука клякнет, песком порошится. То ль дело — простор! А у них и стол человечный…

— Ты, что же, хочешь побыстрее выселить их?

— А их самих выселять. Оне — жена врага. И дети еи тоже таковые будут.

Он имел большие руки, они у него скреблись, ползали по засаленным карманам: видно, что-то всегда таскал в них, чтобы вовремя отправить в свой широкий рот с толстыми губами.

— Наверное, старший лейтенант Павликов тебя любил, Егоров. И в обиду не давал?

— Эт точно! — расплылся он в ухмылке.

— Так чего же ты парку гонишь? Или уже невмоготу терпеть в своей кухне? Хорошо же знаешь… Вдруг с сопредельной стороны, пользуясь такой ситуацией, придут сюда ночью. В диких беглецах окажешься. К первому-то — к тебе, в домик хороший. Подумают, что начальство, а?

— Разрешите идти? — нахмурился Егоров. — Шуткуете, товарищ старшина! А мне не до шуток… Я ить в действительности для них, — кивнул на пограничников, быстро выстраивающихся, — стараюсь! И жайранчика кокнул. С первого выстрела, товарищ старшина. И уж посвежевал. А от с лапшой — не больно разгонишься. Я сто раз говорил старшему лейтенанту, что стол нужон. А ен — нетути да нетути!

Я зашел в домик. Жена Павликова сидела почему-то на чемоданах. Детишки все уже собраны. Павликова оказалась маленькой тридцатилетней женщиной, глаза ее выплаканы. Она догадалась, что на этом свете уже вдова, однако последняя надежда, как и у каждой любящей женщины, в ней теплилась. И, увидев меня, понимая хорошо в званиях, понимая, что я, старшина, не могу ей помочь так, как она бы хотела, все-таки поднялась с чемодана и, заглядывая мне в глаза, спросила:

— Что с моими Сашенькой? Вы знаете?

Я сел на табуретку. Она была сработана надежно, крепко. И семья тут стояла и жила надежно и крепко. И вот — случай. Случай этот все решил вмиг. Все зависело от одного слова человека, который приезжал даже не на заставу, где все произошло, а в город, инкогнито. Сейчас он мчится к себе, в Москву, охраняемый молодцами в хромовых сапогах, и Игорь Железновский тоже обслуживает его вместе с этими молодцами.