Владимир Югов - Трижды приговоренный к вышке

— Я был 6 сентября арестован, — много раз повторял поначалу в камере Дмитриевский (он тогда глядел на свое окружение, как на доброе, во многом невинное — его же тоже взяли ни за что). — На протяжении трех дней я категорически отрицал какую-либо причастность к убийству, а затем стал признавать себя виновным. Но поскольку мои признания не совпадали с фактическими обстоятельствами, установленными моим следователем, меня допрашивали и допрашивали… Я отрицал, но дали вышку. А потом…

Уже в тюрьме Сыч спросил как-то:

— Сколько раз тебя, к примеру, допрашивали? Ну в первый раз? Когда вышку впаяли?

— Я насчитал 168 раз.

— Иди ты! Врешь же!

— Не вру.

— Врет все, — скривился старик. Он в это время жил рядом с Пианистом. Меня и то раз двадцать всего допрашивали. А у меня дело — ого-го! Золотишко, да еще кое-что…

Старик не скрывал, что он занимался скупкой золота. Последний раз он скупил золотые монеты у бригадира строителей Богачева. Тот нашел их на чердаке ремонтируемого бригадой дома.

— Как я связался с ним! — охал старик. — Сволочь продажная! Его же засекли. А он уверял, что все в норме… Бес попутал. Жадность!

Своя политика была у старика: этими откровениями (не нашли, псы, где запасец хранится) подыскал он для себя здешних защитников, которые надеялись на его милость — а вдруг откроется? Не с собой же в могилу забирать! Старик жил под двойной, таким образом, охраной, и горе Пианиста было еще и в том, что он навлек на себя неприязнь старика. Старик, поняв, что сидеть ему до посинения, ударился в религию, убийц не жаловал, их ненавидел. Все эти чудеса в решете в отношении того, что Пианист на втором суде сам взял на себя убийство, чтобы не подзалететь под вышку, вызывали в нем отвращение. «Ишь ты! Убил, загубил душу и теперь крутит!» Потом старик верил в закон, который не пришпилит то, что ты не сделал. Человек делает и без того столько, что хватит любому следователю, чтобы упечь его до дна и покрышки.

— Не бреши! — шипел он всякий раз на Пианиста. — Убил — так и говори, что убийца. — Он глядел на тонкие нервные пальцы Пианиста со страхом. Дьявольские пальцы-то! Такими сожмет — сразу задушит! Дьявола это руки, в кровище!

Когда Пианисту предложили сыграть на рояле (это было полгода назад), старик испуганно умолял всех:

— Не глядите на руки, коли станет играть! Бог вас накажет! Он дьявол!

Но и старик уверовал в талант Пианиста. Он слушал его потом внимательно и всякий раз качал головой. «А може, и невинен», — шептал.

Пианист думал, что никогда уже не сможет играть. Он заплакал, когда правильно взял первый аккорд…

После первого же концерта Пианист как-то преобразился внутренне. Он почувствовал в себе новую силу. Не все потеряно! Нет…

А после этого концерта он, лежа на постели калачиком, в мечтах летал далеко. Он был дома, играл дома, все соседи собрались к ним, пришел Боярский с женой, они пьют чай с медом, за окном цветут вишни, гудят шмели… Их ребенок (пусть это будет даже девочка) бегает по саду, она так музыкальна, такой у нее изумительный слух, что слышит, как где-то чуточку сфальшивил отец…

Он и не заметил, как пришел бригадир.

Пианист лежал, все так же свернувшись калачиком.

Вытянутое умное лицо бригадира приблизилось к нему. Наступал выходной. В помещении, кроме них, никого не было.

— А… Послушай, Пианист… Ты спишь?

Бригадир редко удостаивал его своим вниманием.

Дмитриевский дернулся всем телом, ему хотелось на эти обыкновенные слова ответить заискивающе, по-собачьи лизнуть руку бригадира. Но он был так измочален концертом, что не хватило сил на заискивание и лебезение.

— Я слышу: ты не спишь! — сказал бригадир глухим, каким-то не своим, а взволнованно-человеческим голосом. — Ты знаешь… Сегодня я понял, Пианист, что ты — не убийца. До сего времени я думал, что ты подлец, гад, ничтожество. А сегодня я понял твою душу. Пианист! Я представляю, как все произошло. Он взял тебя на испуг, этот твой добродетель-следователь. Он решил показать, какой он умный. Не могли найти настоящего убийцу, он приехал и победил. К тому же сохранил тебе жизнь. Взял тебя, талантливого… Ты прости, Пианист, ты в самом деле талантливый малый… Но при этом бездарный человек. Ты трус. Обыкновенный трус. Ты поддался ему, стал подыгрывать. К чему? Ответь мне. Ответь хотя бы мне. Ты, я уверен, этому своему адвокату не доверился. Как всякий трус, ты боялся поначалу вышки, потом боялся пересуда, потому что в конце концов боялся опять же вышки. Вдруг тебя, такого талантливого, поставят к стенке! Бывает, Пианист. Здесь тебе тоже все уши про это прожужжали. Да, сидел здесь. Дали пятнадцать лет. Написал, требовал, и поставили после пересуда к стенке, так как вина его вышла тяжелей, чем он предполагал. Но он не думал, что начнется следствие, скорее — доследование… А я сегодня увидел по твоим глазам: доследования ты не боишься! То есть, когда ты играл, ты не боялся ничего! А сейчас, наверное, уже боишься. Доследование… Этот твой следователь… Дожмет тебя и разозлится главное — и конец! Все! Конец! Вот что ты лежишь и думаешь…