Владимир Югов - Трижды приговоренный к вышке

— Вот и я об этом говорю, — тихо, но твердо сказал Гордий. — Разве вы не поняли?

Боярский сразу взял себя в руки.

— Вы старик… А нам еще пожить хочется, ясно!

— Да, я старик, — согласился Гордий. — Но мне тоже хочется пожить. Как и вам. Но пока…

— И живите! И дышите! — насмешливо сказала жена Боярского. — А припугнут — лечитесь… Слава богу, ведь лечение… ведь бесплатно!

— Вы неправы. Так со мной разговаривать не следует.

— Пойдем, Юрий! — крикнула жена Боярского. — Ки-ино!

Пианист лежал на койке, свернувшись калачиком. После каждого концерта его било, точно в лихорадке. Это пятый концерт за время пребывания в исправительно-трудовой колонии. Пятый за последние полгода. До этого приходилось елозить вне очереди по шершавому, невероятных размеров полу: с убийцами и тут в общем-то не церемонились.

Это время Пианист жил, как одурманенный.

Он еще более полысел. Некогда молодое, жаждущее жизни тело съежилось, стало невыносимо чужим и неприятным. Понуро следовало командам, выполняя порой прихоти самых последних подонков. В числе мучителей был и Сыч. Если его посылали работать вместе с Пианистом, он, тихо издеваясь, разваливался где-то, а вкалывал один Пианист. До последнего времени цена бича, бездельника Сыча, и Пианиста была примерно равной. Сычу отдавалось даже предпочтение: он не убивал бабу, а Пианист — убивал. Дрянь мужик! Девчонку семнадцати годков совратил, падла, попользовался, а потом пристукнул кирпичом в парке. Имел успех у баб. Бацал на своих костяшках, одевал бабочку, костюм, выходил с поклоном и бацал…

И самым страшным было следующее: перед тем, как забрать его, истинного убийцу, Пианиста вонючего, шли ребятки, которые были не виноваты, понял, нет! Ставили их за него, вонючего музыкашку, к стеночке. А он, гад, скрыто в то время жил, новую бабу-красавицу отхватил, женился, не дрогнул, понял, нет? Мускулом не дрогнул! А те парились… Их, троих сразу, к стеночке, за такую суку! Наяривал на своей бандуре. А тех… Это по-честному?

Такие дела, как у Пианиста, — на ладони. Старик-спекулянт, к примеру, пришел сюда из города, в котором жил Пианист. Знал про убийство досконально. Он ходил тогда на его суд с удовольствием. И теперь вспоминал нередко, как сам Пианист сказал: «Я убил!» Он шарахался от Пианиста всякий раз, даже в камере, даже в строю.

— Я что? — кричал. — Я святой против него. Чё там я сделал? Ну торговал кое-чем… И что? Разве всех можно снабдить тем, что у меня было?

Когда к Пианисту зачастил адвокат, у старика случился однажды приступ, как сказал Сыч, бешенства. Старик метался и орал: вот, мол, она справедливость! К убийце ходют, а к нему, старику, почти невинному, и не являются, посадили — и крышка.

Здесь были свои понятия. Единодушное почти мнение: как следователь захочет — так и будет. Но чтобы подвесили убийство — расскажи дураку! Пианист первое время этого не понимал. Он несколько раз в припадке откровения начинал про следователя, который им «диктовал». Глядели на него не только не сочувственно, а зло. Врет! К тому же, всем до единого было жалко девчонку. Росла без отца, одна мать, надеялась на помощницу, а он, падла, сластена, взял кирпич и ахнул. Побоялся алиментов, сволота!

Особенно непримиримо выступал старик-спекулянт. Пункт за пунктом он развенчивал все россказни Пианиста.

Версия об убийстве Светланы Иваненко Дмитриевским (на самом деле, по его словам, которую он не только не убивал, но до этого никогда не видел об этом Дмитриевский неоднократно заявлял) возникла по судебным документам (это Гордий тщательно проанализировал) при следующих обстоятельствах.

Когда отпустили тех, троих, первоначально обвиненных в убийстве, а потом, как оказалось, невиновных, приехавший новый следователь по особо важным делам прокуратуры, возглавивший следственную бригаду, шел первое время — так ему показалось — на поводу у обстоятельств. По версии, уже разработанной, Иваненко должны были убить так: встретили в глухом переулке, она стала сопротивляться, пришлось убить. Но такие «убийцы» уже шли. Их отпустили. Новых нет. А дело не терпит отлагательства. Вдруг мелькнула мысль, и эту мысль подсказала одна из новых свидетельниц: а ведь Светлану Иваненко убил тот, кто ее хорошо знал!

В общем-то вполне нормальная версия.

Убил тот, кого она хорошо, действительно, знала и кто был с ней близок. Во всяком случае, убийца должен быть не посторонним для нее человеком. Он так ухватился за эту версию, что другого уже и не предполагал. Им была выдвинута догадка, что у Светланы был любовник, который и убил ее. Одна из соучениц покойной, некто Щербакова, показала следователю, будто Светлана однажды рассказывала: ей нравится музыкант по имени Валентин. Последовали после этого показания 78-летнего дяди Дмитриевского. Племянник у него не только «музыкант», но и «Валентин». Дядя Дмитриевского — фамилия Печера, по специальности врач, — сказал: племянник, Валентин Дмитриевский, когда-то брал у него для кого-то направление для определения беременности. Так следователь пришел к выводу, что любовником Иваненко был Валентин Дмитриевский, который и убил ее в связи с возникшими опасениями о ее беременности. Тем более, Дмитриевский, музыкант, собирался жениться. Свадьба была, как говорят, на носу. Избавиться от надоедливой, влюбленной по уши Светланы, девушки очень восторженной, до самозабвения любящей музыку (а что стоит игра, естественно, музыканта такого высочайшего класса, как Дмитриевский! Да в него все девчонки консерватории были влюблены!).