Татьяна Степанова - Пейзаж с чудовищем

А что пришлось пережить Сережке Мещерскому?

И еще она думала о том, что… все-таки и в самом конце от нее скрыта какая-то часть этой истории. Возможно, самый изначальный фрагмент. Что считать реальностью, а что не в меру разыгравшейся фантазией? Что было на самом деле, а что мерещилось, когда она падала от усталости и не находила себе места от тревоги?

Кое-что и точно оставалось в тени. В самой глубокой и темной тени из всех теней в палитре художника, чьи картины покинули дом-дворец.

И стоило задать себе вопрос: сколько было картин и сколько чудовищ? Одно из чудовищ прокралось в детскую под покровом ночи, второе явило себя во всем ужасе психоза-синдрома мальчику-убийце на залитом солнцем пляже у водохранилища. Третье чудовище бросилось догонять няню-воровку и задушило ее в лесу, бросив труп в воду. А еще одно, четвертое чудовище в глубокой тайне ото всех в нежном отроческом возрасте в питерском дворе спихнуло пятилетнего мальчика с взмывших вверх качелей, превратив его в пожизненного калеку-горбуна.

А может, все эти чудовища были лишь образом и подобием одного – того самого, которое силой воображения привиделось в горячке художнику Юлиусу фон Клеверу, изобразившему, а затем испугавшемуся своего создания? Разные ипостаси одного великого Зла, которое в свое время ужаснуло и заставило задуматься драматурга, бонвивана и прикольщика Эмиля Ожье, в пылу моды увлекшегося потусторонним, который, по словам его друзей – в том числе и Проспера Мериме, – долго не мог прийти в себя после памятной поездки в Рим осенью такого далекого, почти мифического 1863 года.

И что обо всем этом мог бы сказать юный князь Готлиб Кхевенхюллер, так и не получивший в наследство замок Ландскрон, сгнивший в своем свинцовом гробу в склепе аббатства Сан-Пьетро на Яникульском холме?

Кто знает…

Реальные факты давали свою реальную картину. И это держало воображение в определенных границах. Может, и к лучшему.

Миша Касаткин после больницы находился в спецприемнике для несовершеннолетних преступников. Синяки на его теле от побоев и следы удушения на шее все еще выглядели ужасно, но болей не было. На допросах у следователя он был вял и не слишком разговорчив. Никакого раскаяния он не демонстрировал, при следователе изображал лишь сильный испуг. И порой начинал хныкать.

Но это было лишь маской. Все было лишь маской.

Мальчик очень рационально взвешивал и оценивал свои поступки. Он убедил себя, что совершил две непростительных ошибки, поэтому все вышло не так, как он хотел и спланировал. Первая ошибка была в том, что он не выждал достаточно времени для того, чтобы избавиться от улик – перчаток и мешка. Следовало дождаться, когда из Топи уедет не только полиция, но и проклятые мажоры. Но Мишу все эти дни терзал страх. Он наблюдал, как полицейские неоднократно обыскивали дом, двор. Ему казалось, что они доберутся и до сложенных, никому не нужных зонтов от солнца и заглянут внутрь одного из них, куда он наутро после расправы над «мелким» засунул перчатки и мешок. Миша смотрел много детективов и знал, что на тех вещах, которых он касался, могла остаться его ДНК. Это знает сейчас каждый школьник, тем более такой отличник, как он. Он хотел улучить момент и закопать улики на клумбе под кустами роз. Он пытался сделать это в то утро, когда полиция в большем своем составе покинула дом. Однако патрульные все же остались и торчали во дворе. Миша тогда покрутился возле клумбы и решил сбегать на конюшни – глянуть на лошадей и покормить пони. Как раз в этой части он не лгал ни Гущину, ни Кате, ни следователю. Но только в этой части – относительно прогулки к конюшням.

Вторая ошибка состояла в том, что он явился фактически невооруженный в ту ночь в детскую к мелкому, поняв, что тот остался один и что нянька их бросила и в ближайшие дни не вернется. Не надо было пытаться задушить мелкого, а надо было зарезать его. Взять в офисе наверху тот самый складной швейцарский ножик, которым резали бумагу, и скотч, что нашел для себя маньяк-актер. Про этот нож его спрашивали все – и толстый полицейский полковник, и девица-полицейский, что спасла его в сторожке. И следователь тоже. И Миша и в этой части – только следователю, потому что ситуация изменилась, – сказал правду.

Этот нож был в руках Ивана Фонарева, когда тот догнал его на берегу по дороге к конюшням. Миша увидел его и сам тогда остановился – вот идет известный актер, хоть и пьянь. И он столько всего играл по телику – и бандитов, и ментов, и стрелял, и хохмил, и гонял на машинах. Разве не лестно с таким типом поболтать по дороге к конюшням? Но когда Фонарев приблизился и сначала легонько схватил, а затем с силой сжал руку мальчика, тот увидел в его руке этот самый нож. Следователю Миша сказал, что под угрозой ножа Фонарев и увел его с берега на стройплощадку, в сторожку. Свою прежнюю забывчивость он объяснил сильным испугом. Сказал, что, когда в сторожку ворвались Феликс и девица из полиции и начали драться с Фонаревым, он отполз к стене и нашарил в мусоре этот самый нож, выроненный Фонаревым. Он взял его для самозащиты, чтобы пырнуть маньяка, если тот одержит верх и снова на него набросится. Потом, когда Фонарева скрутили, он спрятал нож в карман. Его ведь не обыскивали тогда.