Патрик Зюскинд: Голубь

Лишь когда он достиг лестничной площадки, он на секунду остановился, чтобы закрыть мешающий его продвижению зонтик и посмотрел назад: яркие лучи утреннего солнца падали сквозь окно и вырезали резко очерченный световой блок из сумеречной темноты коридора. Через него трудно было что-нибудь увидеть. И только когда Джонатан прищурил глаза и усиленно пригляделся, он увидел, как в самом конце коридора голубь отделился от темного угла, сделал несколько быстрых, шатких шагов вперед и снова остановился, устраиваясь, ? как раз перед его, Джонатана, дверью.

В ужасе он повернулся и пошел по лестнице вниз. В этот момент он был уверен, что больше никогда не сможет сюда вернуться.

_______

От ступеньки к ступеньке он успокаивался. На площадке третьего этажа неожиданный прилив жара довел до его сознания, что он все еще был в зимнем пальто, шарфе и меховых сапогах. В любой момент из дверей, ведущих из кухонь хозяйских квартир на заднюю лестницу, могла выйти служанка, которая шла за покупками, или мсье Риго, который выставлял свои пустые винные бутылки, или, возможно, даже сама мадам Лассаль, все равно, по какой там причине ? она рано вставала, мадам Лассаль, она и сейчас уже была на ногах, по всей лестнице чувствовался всепроникающий запах ее кофе ? и, значит, мадам Лассаль откроет дверь своей кухни и на тебе! ? перед ней на лестничной площадке стоит он, Джонатан, в солнечную августовскую погоду в гротескном зимнем одеянии. Конфуза таких размеров уже так просто не замять, ему придется все объснять, но как? ему придется выдумывать какую-нибудь ложь, но какую? Для его теперешнего наряда не было приемлемого объяснения. Его, Джонатана, можно было только посчитать за сумасшедшего. Может, он и был сумасшедшим.

Он поставил чемодан, достал из него полуботинки и быстро снял перчатки, пальто, шарф и сапоги, одел полуботинки; сложил шарф, перчатки и сапоги в чемодан и перекинул пальто через руку. Теперь, полагал он, его существование снова всеми оправдывалось. При необходимости он всегда мог утверждать, что несет белье в стирку, а зимнее пальто в химчистку. С заметным облегчением он продолжил спускаться по лестнице.

На заднем дворе он встретил консьержку, которая завозила на тележке пустые мусорные баки с улицы. Он сразу же почувствовал себя в чем-то уличенным, у него сразу застопорился шаг. Он не мог больше уклониться в темноту лестничной клетки, консьержка уже его заметила, он должен был идти дальше.

? Доброе утро, мсье Ноэль, ? сказала она, когда он проходил мимо нее нарочито быстрым шагом.

? Доброе утро, мадам Рокар, ? пробормотал он. Большего они друг другу никогда не говорили. На протяжении десяти лет ? столько она здесь работала, ? он ни разу не сказал ей больше, чем ?доброе утро, мадам? и ?добрый вечер, мадам? или еще ?спасибо, мадам?, когда она вручала ему почту. Не то, чтобы он против нее что-то имел. Она не была неприятной женщиной. Она не отличалась от своих предшественниц и предпредшественниц. Как и всем консьержкам, ей трудно было дать какой-нибудь определенный возраст, что-то от ?около пятидесяти? до ?около семидесяти?; как и у всех консьержек, у нее была ковыляющая походка, раздутая фигура и приторно-молочный цвет лица; как и от всех консьержек, от нее исходил запах чего-то плесневелого. Если она не вывозила или завозила мусорные бачки, чистила лестницу или по-быстрому бегала за покупками, то сидела при неоновом свете в своем маленьком закутке в проходе между улицей и двором, не выключала телевизора, шила, гладила, готовила и напивалась дешевым красным вином и вермутом, собственно, как и всякая другая консьержка. Нет, он в самом деле ничего против нее не имел. Он только имел кое-что против консьержей и консьержек в целом, потому что консьержи и консьержки были людьми, которые в силу своей профессии постоянно следили за другими людьми. И мадам Рокар, в частности, относилась к числу тех, кто следил специально за ним, Джонатаном. Было совершенно невозможно пройти мимо мадам Рокар, чтобы она тебя не зарегистрировала, пусть даже самым коротким, почти неуловимым поднятием глаз. Даже когда она засыпала в своем закутке, сидя на стуле, ? что случалось, преимущественно, в ранние послеобеденные часы и после ужина, ? достаточно было легкого скрипа входной двери, чтобы она на секунду пробудилась и зафиксировала проходящего. Ни один человек в мире не фиксировал Джонатана так часто и так четко, как мадам Рокар. Друзей у него не было. В банке его уже, можно сказать, принимали за инвентарь. Банковские клиенты смотрели на него как на бутафорию, а не как на живого человека. В магазине, на улице, в автобусе (когда это он последний раз ехал на автобусе?!) его анонимность охранялась массой других людей. Единственно мадам Рокар знала и узнавала его ежедневно и обращала на него как минимум два раза в день свое нескромное внимание. При этом она собирала такие интимные сведения о его образе жизни, как то, какую одежду он носил, как часто в неделю менял свою рубашку, мыл или не мыл голову, что приносил домой на ужин, получал ли письма и если да, то от кого. И хотя, как уже было сказано, Джонатан действительно не имел ничего против мадам Рокар лично и вполне осознавал, что источником ее въедливых взглядов было отнюдь не любопытство, а чувство ее профессионального долга, ему все же казалось, что эти взгляды неизменно ложатся на него неким тихим упреком, и всякий раз, когда он проходил мимо мадам Рокар, ? даже после стольких лет, ? в нем поднималась короткая, горячая волна возмущения: Почему, черт возьми, она опять на меня смотрит? Почему она опять меня проверяет? Почему она не перестанет, наконец, попирать мою неприкосновенность, бросив обращать на меня внимание? Почему все люди такие навязчивые?