Буало-Нарсежак - Волчицы

Я пытаюсь бороться с непредвиденным и пагубным искушением заговорить. Зачем предпринимать рискованную попытку, которая может причинить нам обоим лишь вред? Но я не волен изменить ход моих раздумий. Я почти перестал есть, голодание придает моим мыслям остроту и глубину, которые пугают и завораживают меня. Скучать мне некогда. Я всматриваюсь в себя. В нас... Ясно, что я нуждаюсь в прощении. Успокаивающие ладони на моем лбу - это, конечно же, не пустяк! Однако этого недостаточно. Эти руки должны успокоить другую лихорадку, засевшую гораздо глубже и, возможно, неизлечимую. Кто снимет тяжесть с моей души, до тех пор пока я не умер? Значит, нужно признаться. Но робость, мой вечный спутник, удерживает меня. Если бы я был способен говорить о себе с любившими меня женщинами, возможно, я не был бы таким эгоистом. И сердце мое не превратилось бы в огромное венозное образование с черной и ядовитой кровью. Признаться! Но когда? Элен постоянно чем-то занята.

- Что тебя беспокоит, мой маленький Бернар?

Ну как ей догадаться, что я плохо переношу, когда меня так называют? И как произнести: "Я не Бернар!" Мне все больше и больше не по себе в этой шкуре. Я ворчу. Все не по мне: мясо жесткое, овощи безвкусные, кофе отвратительный. Она на все отвечает улыбкой, которая приводит меня в отчаяние. Хватило бы у нее мужества улыбаться, знай она все? Я вьюсь вокруг нее, похожий на малыша, задумавшего сломать игрушку.

- Элен!

- Да?

Нет, это решительно невозможно. Слова застревают в глотке. Я задыхаюсь... Тогда я сую ноги в огромные сабо и выхожу на дождь, брожу по раскисшим аллеям, покрытым месивом из гниющих листьев. Откуда-то из тумана доносится гул города. Дом почернел от влаги. На первом этаже зашевелилась занавеска. Элен беспокоится, приглядывает за мной. Я выгуливаю свою боль, веселю ее, развлекаю, пытаюсь усыпить. Я готовлю подходящие слова, обдумываю не слишком порочащие меня признания. Даю себе слово заговорить, когда мы сядем за стол, или чуть позже, когда она поведет меня наверх в спальню. Заранее переживаю сцену, которая последует. Элен обнимет меня, скажет: "Ничего, мой дорогой. Не важно, как тебя зовут. Я ведь тебя люблю". Это и впрямь не важно. Что значит имя? Но тогда зачем признаваться?

Она открывает окно:

- Бернар, вернись! Простудишься!

В точности как моя мать когда-то! Я возвращаюсь, разъяренный, с глухим жжением и колотьем в боку.

Однажды - уж не знаю, как это случилось, - меня посетило вдохновение. Я сел за пианино. Для начала несколько гамм, чтобы размять пальцы - они так долго бездействовали. И сразу вальс Шопена. Элен - наверху в спальне, занимается домашними делами. При первых же звуках пианино шаги ее смолкают. Я не останавливаюсь. Техника, конечно, утрачена, но я еще в состоянии выдержать длительные ноты, придать жизнь этой грациозной мелодии, что так волнующе связывает воедино восторг, мечтательность и самоотверженность. Музыка захватила меня, помогла отрешиться от всего. Из расстроенного инструмента я извлекаю страстный монолог, в котором веду с самим собой спор о жизни и смерти. Боль забыта. Моя игра что сладострастие, неутолимость, исступление и отчаяние. Я перенесся в иные края, на свою подлинную родину. Руки летают передо мной. По затылку побежал холодок... Теперь - ноктюрн. Эта глубинная грусть под стать человеческой душе нравится мне меньше, зато как легко играть! Музыка течет сама, как лунный свет. И напоследок - силы уже покидают меня - задумчивый мужественный полонез, нечто вроде полета ясновидца к звезде, к которой устремлен его блуждающий взор. Так и нужно идти навстречу своей судьбе! Последний аккорд - и мои гудящие руки бессильно повисают вдоль тела. Боже, как счастлив я только что был!

Элен рядом. Я обнаруживаю это, подняв голову. Она бледна, часто дышит.

- Бернар, - чуть слышно произносит она, - я больше не подойду к пианино...

Она словно пытается обуздать порыв гнева. А я-то ждал комплиментов, думал, она воскликнет: "Кто ты, мой дорогой?" Тогда бы я заговорил. Но нет. В ее взгляде читается сдерживаемая ярость, как будто я украл у нее что-то очень ценное.

- Как ты, должно быть, потешался над моей игрой, - добавляет она.

Я отмахиваюсь. Я выдохся, боль все сильнее дает о себе знать.

- Почему ты никогда не писал мне о своем даре?

Этого не может быть. Она лжет. Намеренно упорствует, не желая понимать. Разве Бернар, славный малый, торговавший лесом, мог бы сыграть, как я!

- Пойди приляг, дорогой. Если бы я знала... Но ты такой скрытный. Для любителя ты играешь превосходно.