Николай Зорин - Числовой код бессмертия

— Кто и по ком это плачет? — хотел он спросить, но почувствовал сильную боль в губах и не смог произнести такую короткую фразу. За болью в губах ощутил боль во всем теле и страшный озноб.

— Собака, — ответил голос и испугал: тот, кто был рядом с ним, мог читать его мысли. Кто он такой? Неужели…

— Чья собака? — подумал он, оборвав свою страшную мысль, а голос опять ответил:

— Сама по себе собака. Собака в себе. — Собеседник его усмехнулся. — Когда-нибудь ты и до этого дойдешь. А впрочем, все это — то же самое, различие лишь в формулировке.

— Это скажу не я, — возразил он.

— Не ты, — согласился голос, — и ты. Ты и не ты — разница лишь в телесной оболочке, которая, по существу, не имеет значения. Все не имеет значения, кроме того, чего достичь невозможно. Ты не смог, во всяком случае. И никогда не сможешь.

— А ты?

— А кто такой я? Что такое этот я? Для тебя я — это ты или очень похожий на тебя некто, для другого — он, этот другой. Если бы у этой хижины было воображение, я для нее был бы хижиной, только не такой убогой и жалкой. Я — это лишь мечта, слегка приукрашенная, слегка, потому что человеческое воображение не способно на большее, не может от себя отвлечься.

— Хижина… Значит, мы в хижине? — Он умышленно перевел неприятный разговор на другое.

— Ты — в хижине, а потому и я, — не пожелал отклоняться собеседник. — Найди в себе силы, поднимись и выйди наружу, тогда ты в этом убедишься. Ну, поднимайся! Не так уж сильно ты пострадал от огня.

Пострадал от огня. Вот оно что! Да, был пожар, что-то такое он начал припоминать. Громкие звериные крики множества людей, а потом… Все произошло внезапно, как всегда в таких случаях происходит, хоть и давно к этому шло, можно было бы и понять, что такой поворот неизбежен. Толпа разъяренных, зло, тьма. И ослепляющая вспышка пламени, но не света. И новые крики, и стоны…

Он попытался встать, но тело болело. Ощупал лицо — глаза вроде не пострадали, темнота вокруг — не слепота, а ночь. В проеме открытой двери видны звезды. Да, ночь все еще продолжается. Или это другая ночь?

Приподнялся на своей подстилке с трудом, преодолевая боль, прислушался. Плеск и гул моря, вой собаки, и никаких больше звуков. И голос умолк. Он снова ощупал лицо — каждое прикосновение причиняло страдания. Борода почти совсем сгорела, и волос на голове почти не осталось. Если он явится в таком виде, пожалуй, его не узнают. Только являться ему больше не к кому — все его ученики погибли. Или остался кто-то? Кто его спас, кто привел сюда, в эту хижину? Голос… Он все время звучал и ужасно мучил, а теперь, когда замолчал, стало еще страшнее. Он, этот голос, конечно, не Бог, а всего лишь один из выживших его учеников, лишившийся рассудка от потрясения. И это хорошо, что не Бог. В таком жалком виде, в каком он сейчас, предстать перед Богом было бы стыдно.

Он вышел из хижины. Здесь было гораздо светлей от звезд. Осмотрел себя — белые одежды превратились в грязные лохмотья. Оглянулся на проем двери, ожидая, что тот, кто с ним разговаривал, выйдет следом. Не вышел.

Ветер холодил обожженную кожу, вызывая озноб, волны набегали на берег, и казалось, что вода, как зимой, ледяная. Даже зарево над городом, из которого он бежал, тоже почему-то вызывало дрожь и наводило на мысли о зимнем холодном дне. Зарево. Значит, пожар все еще не остановлен, значит, ночь та самая.

Собака подбежала к нему, обнюхала ноги и, вдруг чего-то испугавшись, отскочила в сторону. Да никакая это не собака, маленький глупый щенок, фигура и движения совсем еще детские. Он позвал щенка поцокиванием и похлопыванием по колену, потому что не знал его имени. Щенок приблизился на пару шагов и остановился, опасаясь подходить. Уставился выжидательно, уселся на песок, закинул заднюю лапу, чтобы почесать ухо с независимым видом, но не удержал равновесия и повалился на бок. Рассердился сам на себя, что роль взрослой собаки не выдержал, и бросился прочь, вдаль, по берегу.

Почему от него убежал щенок? Чего так испугался? Он всегда прекрасно ладил со всем живым, и все живое его принимало. Почему же теперь?..

Живое принимало в нем живого. Жизнь принимала жизнь. Что же теперь изменилось? Был пожар. Он не помнит, как оказался в хижине, не помнит, как спасся. Не значит ли это, что он и не спасся? Не значит ли это, что здесь, на берегу, одна лишь его голая, не нашедшая еще приюта — нового дома — душа, а его обугленное тело осталось там, в городе? Он мертв, и потому животное убежало прочь, испугавшись. Чего испугавшись? Дыхания смерти, которое все еще исходит от него, или… Или своего отражения. В нем оно узнало себя, свою новую сущность. Бездну узнало. Если ты долго смотришь в бездну, то бездна смотрит в тебя. Это тоже скажет не он и очень не скоро. Другой страдалец в других веках, жестокость мысли которого не оправдывается его страданием. Но ведь голос прав — это не имеет никакого значения. И даже то, что теперь он мертв, не важно, потому что смерть — это просто обратная сторона жизни, противоположная ей, но все же ее составляющая. А важно лишь то, что голоса больше не слышно. Только громко рокочет море, оглушительно громко, словно обвал в горах. Никакого спасения от этого грохота.