Аркадий Ваксберг - Плешь Ильича и др. рассказы адвоката

Поскольку салон на весь город был только один, то и достались его блага отнюдь не ударницам коммунистического труда, как об этом трубила местная пресса. Нет, нет, ударницам тоже достались, но только таким, кого крайком, горком и райкомы снабдили талонами на право омолодиться и придать увядающему лицу какой-никакой товарный вид. Роль ударниц исполняла главным образом родня боссов высокого ранга, их тайные подруги, подруги подруг… Ну, еще «нужняки» — особы женского пола, занимавшие ключевые места в городском снабжении или сервисе. Но и таких было все-таки меньшинство. Большинство же клиенток составляли сами партийные тети, как и жены партийных дядей, сразу прибравшие этот оазис к своим цепким рукам.

В кресло директора Анна Григорьевна попала, пройдя суровую трудовую школу. Несколько лет была маникюршей, пока супруга какого-то секретаря, вполне довольная обработкой своих ногтей и оттого благоволившая ей, не надоумила мастерицу ножниц и лака подать заявление в партию. Маникюрши проходили у нас по разряду рабочих, то есть в передовой отряд их зачисляли без квоты как истинно пролетарский кадр. Обзаведясь партбилетом, Бережная тут же превратилась в чиновницу — стала заведовать парикмахерской. И двинулась дальше. Притом настолько стремительно, что уже через два с чем-то года возглавила банно-прачечный трест: начальник, номенклатура горкома! Отсюда начиналась прямая дорога в ряды партаппаратчиков или в верха исполнительной власти. Хотя бы лишь городского масштаба. И тут, совсем неожиданно — приглашение, то есть попросту назначение, в какой-то там салон красоты: явное понижение, пусть и с той же зарплатой.

Слово «директор» звучало не так впечатляюще, как слово «начальник», да и по кадровой шкале, это мне потом объяснили, салон был ниже треста даже не на ступеньку, а на две или три. Но Анна Григорьевна строго блюла дисциплину — партия лучше знает, где ей надо трудиться! Выгоды сразу не осознала, но подчинилась. Заломила, однако, высокую цену — компенсацию моральных потерь: трехкомнатную квартиру с балконом в новом комфортабельном доме. Дом строился на окраине — конкурентов того же уровня было не так уж много, хотя выход в парк и прямой спуск к реке с лихвой возмещали удаленность от центра. Она не знала еще тогда, как ей пригодится эта география нового дома, оттого и ордер на вселение (сама же его добивалась!) восприняла не как подарок, а как скромный аванс за те хлопоты, которые она согласилась взвалить на себя.

Дело шло к сорока годам: возраст самый-самый карьерный. Еще немного, и о солидной должности можно будет забыть. И тогда? Ни семьи, ни служебного взлета… Мужа не было — были друзья. Кстати, мужа не было никогда, хотя память о том, кто мог бы им стать, воплотилась в дочери Ирме, теперь уже девятнадцати лет, студентке третьего курса пединститута. Не только дочери, можно добавить, но еще и подруге! Это был предмет ее гордости: Бережная хвасталась тем, что дочь сызмальства называет ее только по имени. Никаких мам, никаких дочек: Ирма и Аня. Гляделись, как сестры…

По отдельным намекам, которые много позже донеслись до меня, Анна Григорьевна не гнушалась маленьких сувениров. Весьма щедрых, если мерить провинциальными мерками, — на них не скупились ее клиентки. Те самые, что раз от разу молодели все больше и больше. У всех на глазах. После каждого очередного сеанса. Вообще-то вельможность этих клиенток могла бы избавить их от унизительных подношений. Ведь Бережной положено было их молодить по долгу службы. Их — прежде всего. Но они не чинились, унижением сувенир не считали: долг долгом, а дефицитная сумочка никому еще не мешала. И набор деликатесов никому не мешал. А уж деньги в конверте — просто деньги, без всяких затей, — они-то тем более.

Никто никогда не поставил в укор директрисе то, что законники называли поборами, или еще грубее — взяткой должностному лицу, каковым Бережная, несомненно, была. И могла бы она, наверно, без всяких потерь продолжать в том же ключе свою полезную деятельность, нежа тела и лица знатных дам краевого центра и получая взамен не только зарплату, но и очень существенную прибавку в виде тех сувениров. Душе, однако, обрыдла уже и эта рутина. Влекли совсем иные просторы.

Мысль, которая стала все чаще ее посещать, лежала вроде бы на поверхности, но казалась не просто оригинальной — взрывной! Почему, собственно, красота, в советском, конечно, ее понимании, должна быть уделом одних лишь женщин? Разве наши мужчины, синим пламенем горящие на работе, — так жестоко горящие, что в цветущем возрасте дряхлеют и увядают, — разве они не достойны внимания и заботы? Разве они не нуждаются в поддержке искусных рук и целебных зелий? Поделившись столь свежей мыслью с супругой одного большого начальника, она встретила полное понимание. Понимание не только супруги, но и самого большого начальника, что гораздо важнее. И открыла мужской зал, на дверях которого не было никакой таблички, ибо наводить красоту партаппаратчикам и номенклатурщикам сильного пола считалось почти неприличием. Красоту — именно этим высоким товарищам, поскольку зал был задуман и фактически действовал только для них: близкое общение с отцами города, с другими влиятельными людьми в столь неформальной и дружеской обстановке — оно-то и было единственной целью новаторской акции Бережной.