Полина Дашкова - Чувство реальности

Все это время двое его помощников, таких же бандитов, ждали его в темно-синем «Ауди», на улице Чаянова, пили пиво, наконец спохватились, что тощего долго нет и его мобильный не отвечает. Побежали к лавочке и обнаружили своего шефа мирно спящим под сенью голых лип. Он ничего не понимал и не помнил. Свежий след от иглы на его локтевом сгибе затерялся среди других следов. Тощий не был серьезным наркоманом, но иногда баловался морфием.

Глубокой ночью, когда Маша и Арсеньев беседовали с проституткой на Кольцевой дороге, в квартиру Стивена Ловуда на Кутузовском проспекте приехали врач и медсестра из американского посольства. Первым же утренним рейсом Ловуд был отправлен в Нью-Йорк в сопровождении двух медиков. Состояние его здоровья резко ухудшилось, ему срочно требовалась квалифицированная помощь. Любой нормальный американец предпочтет лечиться у себя дома, а не в чужой стране.

Григорьев не мог знать всего этого, и Макмерфи не собирался ничего ему рассказывать. Билли, как всегда, оказался самым умным, не потому, что таким родился, а потому, что умел использовать чужие мозги как свои собственные. Благодаря Григорьеву он теперь был почти уверен, что русская агентурная сеть, которую обещает сдать Стивен Ловуд в обмен на существенное смягчение приговора, скорее всего окажется «дезой» от первого до последнего имени, наглой провокацией. Предателями будут названы самые лучшие, самые честные сотрудники. Но Билли Макмерфи в такую ловушку больше не попадется. Хрен вам, генерал Кумарин!

Макмерфи молча допил свой остывший кофе, с хрустом потянулся, скинул ноги со стула, нащупал под столом кроссовки и вдруг хрипло, громко вскрикнул.

– Что такое? – испугался Григорьев.

Билли взял кроссовок, поднес его к лицу, понюхал, сморщился и проворчал по-русски:

– Твой Христофор, кажется, насрал мне в башмак.

– Да, извините, я, конечно, обозналась, – растерянно пробормотала Франкенштейн, поправляя длинную серую прядь, которая выбилась из-под шапочки и трепалась на ветру, как мышиный хвост.

Ветер поднялся такой сильный, что старая яблоня тихо поскрипывала, а прошлогодние истлевшие листья под скамейкой у забора шевелились, словно под ними кто-то прятался.

– Вот здесь мы обычно сидим, – прокашлявшись в кулак, сообщила Раиса Федоровна.

– Значит, старую куклу, книжку, открытку Галина Дмитриевна нашла именно здесь? – уточнил Арсеньев, заглядывая в широкую щель между секциями забора.

– Я очень внимательно слежу за Галиной Дмитриевной на прогулках, – заявила Франкенштейн и покосилась на Машу, – все-таки вы удивительно похожи на ту девочку, прямо одно лицо. А сколько вам лет, извините?

– Двадцать пять, – Маша вежливо ей улыбнулась.

– Ну да, Григорьевой должно быть сейчас больше, лет двадцать восемь, еще раз прошу прощения. Я не помню, как звали эту девочку, помню только фамилию. В ноябре восемьдесят шестого она выпрыгнула из окна третьего этажа, ночью, в одной рубашке, к счастью, все обошлось, я оказалась рядом и спасла ее…

– Раиса Федоровна, вы рассказываете это уже в третий раз, – укоризненно покачал головой доктор и посмотрел на часы, – есть еще ко мне вопросы?

– Нет, все. Спасибо. Нам пора, – сказал Арсеньев.

– Не смею задерживать. Да, какие-нибудь версии насчет телефона возникли? – спросил доктор.

– Кое-что прояснилось, – кивнула Маша.

– Думаю, вам стоит сменить замок на этой калитке и заделать дыру в заборе, – посоветовал Арсеньев, – и еще, не надо никого пускать к Галине Дмитриевне, кроме мужа.

– Так никто, кроме Евгения Николаевича, не приходит.

– Ну как же! – подала голос Франкенштейн. – А эта, подруга ее, полная такая, приятная, Светлана Анатольевна.

– Ах да, конечно, – поморщился доктор, – я о ней слышал, но никогда ее здесь не видел. Эта та, которая постоянно покупает и проносит ей зеленые тетрадки?

– Именно, – закивала Франкенштейн, – она очень хорошая, внимательная женщина.

– Какие тетрадки? – хором спросили Маша и Арсеньев.

– Это один из элементов бреда, – объяснил доктор, – Галина Дмитриевна постоянно просит найти у нее дома, в ее комнате, какую-то общую тетрадь в клеточку, в зеленой обложке, исписанную лиловыми чернилами.

– Может, это ее дневник? – осторожно предположила Маша.

– Я уже спрашивал Евгения Николаевича, никакого дневника его жена никогда не вела.

– Да, а Светлана Анатольевна купила несколько разных тетрадок, зеленых, в клеточку, – закивала Франкенштейн, – но ничего не помогает. Галина Дмитриевна просит свою тетрадь, к другим не прикасается, говорит, они чужие, пустые.